Марина Цветаева - Письма. Часть 2

7-го июня 1928 г.

Meudon (S. et 0.)

2, Avenue Jeanne d'Arc

Дорогая Саломея, очень обрадовалась Вашему письму, я по Вас соскучилась. Обескураживает отсутствие прямого адреса (Ваша прислуга мне давала, но что-то странное, вроде: Лондон — Саломея!) не верю в достоверность Мирского, на которого пишу, — когда у меня с человеком кончается, кончается человек, следовательно и дом, где он живет, а уж во всяком случае номер, — нет! только номер остается, как в царстве будущего (О или О bis!)

С вечером у меня очень плохо: никто не берет. Цветник отказов, храню. Одни (Т. Л. Сухотина, жена Эренбурга,[603] значит: одне!) не видаются с русской эмиграцией (чем французы-туземцы хуже? — для вечера! а налетчики-американцы??) другие издержали весь свой запас дружественной действенности на недавний вечер Ремизова, — вообще вечеров, Саломея! — вот 13-го вечер Рощина (писателя, читали? я нет) и с какой программой: Рощина-Инсарова, Кошиц, Дон-Аминадо, еще кто-то[604] — не то что НАШ тощий Слоним!

Г<оспо>жа Фундаминская (Амалия? какая жуть!)[605] по всем отзывам могущая взять 20 — и по — 100! (ни секунды не верила!) взяла, на всякий случай, 4 по 25. Единственно неунывающие — Прокофьевы, у них, должно быть, какое-нибудь слово.

А С<ув>чинский, знающий всех музыкантов и не давший мне ни одного!

Друг тот кто делает — согласны? Все иное я называю слизанием сливок (кошки).

И кончится все, согласно прошлогодней поговорке Мура — его первой фразе — «Народу масса, денег мало», — видите, не всегда рифмуют МАССА и КАССА.

— Рада, что рады книжке.[606] Я ее еще не читала, наверное никогда в не прочту в страхе заведомых опечаток.

Милая Саломея, мне билеты важнее чем подписки, с книги я все равно никогда ничего не получу, горестно уверена.

С П<утер>маном мы встретились средне: я ему сказала, что Поволоцкий[607] жулик, а оказался его друг. Сначала мы оба злились и надписывали, нет! он взрезал (страницы, как животы) я же: № 1, № 2, № 3 — Марина Цветаева Марина Цветаева Марина Цветаева[608] — до полного одурения — потом отходили и пили чай. Все это на фоне огромной безмолвной Али, весьма напоминавшей полежаевских «молодцов».[609] П<уте>рман даже, не без робости: «А дочка у Вас атлетического сложения», на что я: «Да и я ничего». (Тут-то он и дал чаю.)

До свидания, милая Саломея, обрываю из-за билетных дел — опять к кому-то идти, кого-то улещать.

Мне очень жалко, что П<утер>ман Вам послал книжку без надписи, но тогда, у него, я бы двух слов не выжала. Хотите — пусть эта пойдет А<лександру> Я<ковлевичу>, а я Вам дам другую?

МЦ.

Спасибо Мирскому за чек. Пусть, когда поедет (он ведь собирается в Париж?) захватит книгу, я ему надпишу. Деньги пока не высылайте, буду тратить «мирские», а Ваши пойдут на терм (1-го июля).

18-го июня 1928 г.

Дорогая Саломея?

Вопросительный знак (случайный) относится к: почему не были на вечере?

Сидели потом всей компанией: Мирский, Сувчинский. еще разные, в вспоминали Вас. Мирский был ЧУДНЫЙ.

Милая Саломея, если возможно, пришлите иждивение, а то придется грабить тощую вечеровую кассу. Мне не повезло: вчера и единств <енный> cпектакль Антония,[610] и половина моей публики ушла туда.

Целую Вас, когда увидимся? Пока занята только в среду.

МЦ.

29-го июня 1928 г.

Дорогая Саломея,

Спасибо за иждивение и не считайте меня невежей, после вечера столько дел, еще больше, чем до. Мечемся по всей карте в поисках 2 piйces et cuisine[611] на фоне моря, — занятье гиблое, вечер дал гроши, а ради отъезда все и делалось.

Надеюсь уехать в конце следующей недели (С<ергей> Я<ковлевич> на днях едет вперед, искать), непременно забегу проститься — на счастье. Предстоят все предотъездные хлопоты, голова кругом идет. Напишите словечко, в какие часы Вас легче застать — принципиально. Лучше не вечером, вечера уходят на переписку и правку Федры, к<отор>ую должна сдать на самых днях в надежде на недоданные 300 фр. (ТОРГУЮТСЯ, НЕГОДЯИ! Здесь 1 фр. строка, в России РУБЛЬ!)

Целую Вас и жду весточки.

МЦ.

11-го июля 1928 г.

Дорогая Саломея! Второй день как приехали.[612] Чудная природа: для меня — рощи, для остальных море (вода грязная и холодная, купаюсь с содроганием), чудная погода, но дача — сезон — 2 тыс., по соседству такие же — 31/2 и 4, нам еще «повезло». (По-моему, такая прелесть как лето и такая радость как дом (все с ним связанное) должны быть даром, а?)

Поэтому, если можно, пришлите иждивение, не хочется сразу открывать счет в лавке, нас не знают. Слава Богу, и квартира и обратный проезд оплачены, нужно только на жизнь.

Простите за такое короткое и скучное письмо, обживусь — напишу как следует. Пишите об Ирине и о себе. Целую Вас.

МЦ.

20-го августа 1928 г.

Pontaillac, prйs Royan

Charente Infйr<ieur>

Villa Jacqueline

Дорогая Саломея, все ждала от Вас весточки, — где Вы и что Вы, а, главное, что с Ириной? Я Вам писала последняя.

У нас начался разъезд, — 8-го уехал С<ергей> Я<ковлевич>, вчера С<ув>чинский и Алексеев, днем раньше — Карсавины.[613] Но не-евразийцев здесь еще гибель, у русских по летам таинственная тяга друг к другу.

Милая Саломея, мне очень тяжело напоминать Вам, особенно сейчас, когда У Вас такая забота, — откладывала со дня нб день и занимала у знакомых — нельзя ли было бы получить август<овское> иждивение? 28-го уезжает В. А. С<ув>чинская (при встрече много об этой странной паре расскажу) я ей кругом должна, хотелось бы отдать, и, вообще, не на что жить, — здесь очень дорого, в Париже держишься дешевкой, т. е. разностью качества и цен тех же предметов (можно за 1 фр., можно за 10 фр.), — здесь всё за 10 фр… Карсавины, сняв на 3 мес<яца>, просуществовали месяц.

Если бы не дороговизна, здесь очень хорошо. Чудесные окрестности, — огромный сосновый приокеанский лес, на десятки верст, деревеньки со старыми церквами, кроты (не люблю!) Сам Понтайяк — суша, жив только пляжем. Пробуду здесь с детьми до конца сентября, радуюсь тишине.

Очень жду от Вас вестей, заходил ли к Вам С<ергей> Я<ковлевич>, м. б. в первые дни не успел, — за его отсутствие скопилось множество дел по из<дательст>ву, — евразийский верблюд. (Кажется, будет редактировать евраз<ийскую> газету,[614] но м. б. это секрет.)

Целую Вас нежно, простите за просьбу, пишите.

МЦ.

Посылаю заказным, чтобы во всяком случае переслали.

Понтайяк, 1-го сентября 1928 г.

Дорогая Саломея! Слава Богу, что тиф, а не что-нибудь другое, — дико звучит, но так. Но какое у Вас ужасное лето. И как все вокруг беспомощны сделать его иным.

Пишу Вам так редко не из равнодушия, а — стыда; точнее — несоответствия того, чем живу я, и того, чем живете Вы, — все равно, что больному о чудной погоде, Вы же сейчас хуже, чем больной. Надеюсь, что последнее все-таки относится к прошлому, что Ирине с каждым днем лучше, следовательно и Вам.

Когда Вам опять будет дело до всего и всех, напишите, расскажу Вам много развлекательного. (Кто жаднее больного на новости, когда дело пошло на поправку? Удесятеренная жизнь. Так будет и с Вами!)

А пока — сердечное спасибо за быстрый отклик с иждивением, мне даже стыдно благодарить. Мы остаемся здесь до конца сентября, очень рада буду, если, отойдя, напишете.

Целую Вас нежно. Привет А<лександру> Я<ковлевичу>, если с Вами.

МЦ.

17-го сентября 1928 г.

Pontaillac, prйs Royan

Charente Infиr<ieur>

Villa Jacqueline

Дорогая Саломея, можно Вас попросить об иждивении? 25-го мы Уезжаем, и предстоят платежи.

Наш отъезд — последний, и нас иигго не провожает. Провожали и проводили всех.

В Руаян я больше никогда не вернусь, когда возвращаются — вещи двоятся. Кроме того, Руаян для меня кусок жизни, а не город. Отсюда — невозвратность.

Хорошее лето, без событий, одна природа. Я бы долго могла так жить, если бы не, с половины лета, угроза отъезда. А отъезд для меня — помимо лирики — сломанные или испорченные за лето вещи, страх очной с ними — хозяйка, счеты, подсчеты, увязка, отправка, — БОЮСЬ И НИ О ЧЕМ другом НЕ ДУМАЮ, вот уже две недели.

Я страшный трус, Саломея.