Великая Отечественная. Военное детство в советской пропаганде и памяти поколения (на материалах Донбасса) - Владимир Юрьевич Носков

медицинского института, разгромленного нацистами уже перед отступлением из города (сентябрь 1943 г.): «Улетели немцы, люди выходят, перекрестились, что все остались живы. Сколько было налетов, столько раз и бегали, и прятались в погреб. Это я очень хорошо помню, как мы в подвале сидели. Потом, как-то мы сидели на улице и слышим: “Мединститут горит”. И все люди с улицы побежали на угол, там, где бульвар Шевченко и смотрели, как пламенем горит мединститут»[406]. Представляется, неточности в данном случае являются тем, что А. Ассман определяет как «истинность» ложных воспоминаний: фактологические искажения усиливают образ[407].

Именно воздушные налеты немецкой авиации сразу в корне изменили весь привычный уклад жизни. Г. М. Васюшкина писала в 1941 г. мужу на фронт о сыне: «Боже, как я и дети счастливы, что ценой больших усилий и лишений мы вырвались из Константиновки – из того ада! Если бы ты знал, как Вадим боялся бомбежки!»[408]. А. Т. Твардовский в письме жене от 12 октября 1941 г., находясь где-то недалеко от Харькова, описал «детишек, укрывающихся в окопчиках» и то, как «один, совсем маленький Микола, всякий раз бежал под лавку с подушкой – укрывал голову». Эта сцена произвела на поэта такое впечатление, что он посвятил малышу стихотворение о советском летчике-защитнике «Когда ты летишь», которое включал впоследствии во все свои поэтические сборники и собрания сочинений[409]. Нейрофизиолог М. М. Кольцова, которая в 1941–1942 гг. в блокадном Ленинграде работала в детской больнице, подвергавшейся бомбовым ударам (в том числе с прямыми попаданиями), комментировала состояние детей следующим образом: «Положение ребятишек было особенно тяжелым: они должны были выносить все то, что выносили мы, взрослые; но часто они не понимали, что же такое происходит? И это усугубляло их страх»[410].

В 1942 г. в Ташкенте Л. К. Чуковская записала рассказ 10-летних братьев-близнецов Дмитриенко. Они описали бомбардировку и авиаобстрел железнодорожной станции Дебальцево, на которой находился их состав: «На другой день мы стояли на станции Дебальцево. И вдруг загудели самолеты. И как застрочат, как застрочат – аж душа прямо в ухах звенит! Пули в колесах защелкали <…> Воспитательки велели нам лежать смирно, а мы, которые на верхних нарах, ноги вытянем, упрем в потолок, досочку подымем и глядим. Ничего не видать, воздух, но глядим. А пули по колесам – щелк! щелк! со звоном» (1942 г.)[411].

Авиационные удары по населенным пунктам соответствовали одновременно двум условиям, которые, как доказал в своих исследованиях Л. Нитхаммер, обеспечивают прочное запоминание событий. В памяти надолго сохраняются, во-первых, ситуации, к которым человек не был готов, которые имели большое эмоциональное значение, и, во-вторых, повторявшиеся действия и впечатления[412]. Сравнение описания детьми своего состояния во время бомбардировок и воспоминаний спустя многие десятилетия доказывает релевантность образов «бомбежек».

Сюжеты о «бомбежках» в интервью относятся к числу наиболее эмоциональных: «Помню, как мы пошли гулять, по улице Челюскинцев там, где сейчас “Белый лебедь”, дальше была степь, как говорится, “Русское поле”, тогда налетели немцы, старший брат испугался и убежал домой, а я с матерью на земле лежали» (И. Д. Дриль, Сталино)[413]; «До меня тогда не доходило, а поняла, когда уже бомбили. У нас здоровые бои были. В наш дом попала бомба, дом разнесло, жили в землянке» (В. Ф. Гуменюк, Иванополье)[414]; «Помню, что бомбили, а я стояла в очереди за содой (возле вокзала продавали), бомба упала рядом и меня волной отбросило прямо в лужу, – промочила сапоги, осень тогда была, так, что сохли они недели две…» (Л. А. Силаева, Константиновка)[415]; «Помню окна зашторивались, гудели самолеты. Это был ужас, главная мечта – чтобы они замолчали, раздражал этот гул» (Н. А. Сергеева, Артемовск)[416]; «Воздушная тревога воет, у меня до сих пор в ушах этот вой и вой, когда летят бомбы» (Е. В. Старшина, Сталино)[417].

Дети сравнительно быстро обретали опыт – начинали разбираться в оружии, боевых машинах, различать советскую и вражескую технику даже по звуку. 14-тилетний подросток из Мариуполя В. Ильяшенко в рассказе, записанном Л. К. Чуковской в 1942 г. в Ташкенте, описывая пережитую им атаку немецких самолетов, демонстрирует такие знания: «И вдруг мы слышим: летит не наш самолет. Гул у вражеских самолетов страшный, ревущий, завывающий, не такой, как у наших, – у наших гул легкий. Мы, конечно, испугались, но не очень испугались, потому что у нас все, даже маленькие ребята, уже привыкли к бомбежке и к другим событиям. Самолет спустился пониже и начал строчить по нашим подводам – хряс! хряс! – пули некоторые ишли гостряком, а другие рикошетом: покрутится, покрутится и в землю», но зато «он в нас не попал, а скоро прилетели наши истребители, и немецкий самолет начал тикать, как дикий тигренок»[418].

Что касается последнего сравнения, то для детей характерно именно эмоционально-образное восприятие, персонификация событий и их участников, в частности немецких самолетов, наносивших удары. Клавдия Тимофеевна Чередниченко, жившая в пригороде Константиновки вспоминает: «Перед тем, как пришли немцы, город бомбили, нам с поселка было видно, как они группами в 35–50 самолетов налетали, нас не бомбили, мы их “коршунами” или “черными воронами” называли»[419]. Примечательно, что тот же образ мы встречаем в тексте «Песни о танкисте» (на мотив «Раскинулось море широко…»), записанном Н. Д. Тарасенко на хуторе Красном Сталинской области сразу после войны: «Над городом коршуном взвился фашист, / Разруху и смерть всюду сеет»[420]. А. А. Фадеев 15 августа 1944 г. занес в дневник описание сцены, свидетелем которой стал. На выставке трофейного немецкого оружия мальчишка, пришедший в компании с другими, обращался к самолетам: «Какой из этих стервятников принимал участие в налете на мой дом? Я вас спрашиваю?»[421]. На рисунке 1941 г., сохраненном М. М. Кольцовой и опубликованном в мемуарах, мальчик Игорь нарисовал самолет с огромными свастиками на крыльях, из которого пилот, страшно оскалясь, длиннющими руками выбрасывает бомбы[422].

В сознании детей Донбасса, находившихся в городах, с образом разрушений, нанесенных авиаударами, тесно связан и образ погромов и мародерства в условиях безвластия, наступившего после того, как части РККА уже отступили, а оккупационная власть установлена не была. Вот как выглядели в глазах ребенка эти события в Мариуполе: «Очень страшное впечатление, когда началось мародерство, как все грабили магазины и все. Все грабили, несли, потому что понимали, что ожидается голод, это город, не село» (Н. Г. Кочеткова)[423] и в Сталино: «А мы дети, тогда были без присмотра, за нами родители не смотрели. И я видела, из Семеновки прибежала, пошла по улице Артема, что тут творилось, это просто ужас. Все дома на улице Театральной горели, были в огне, их потом восстановили. И люди тащили все