Преступный выстрел - Игорь Дмитриевич Скорин

так что воевать не довелось. Зато рыбу ловили в любую погоду. На нашей рыбе много народу выдюжило.

— Тяжко было?

— Еще как! Один раз, зимой в сорок третьем было, пришел на берег к своему баркасу движок посмотреть, а ко мне — целая куча пацанов. «Дядя Федя! Дай рыбки, с голодухи пухнем». А у меня и самого ничего нет.

Подумал, подумал и говорю мальцам: «Найдите санки и айда со мной рыбачить, что поймаю — все вам». Они бросились на берег и притащили сани, не детские, а побольше, у нас на таких зимой воду возят. Погрузил я на них сети, пешню — в общем, всю снасть. Выбрал из компании трех пацанов покрепче да потеплее одетых и потащился с этими санками к одной яме, где всегда рыба стояла. Протянул через лунки сеть и говорю ребятам: «Терпите до завтра». А те взмолились: «Нам бы хоть по одной рыбешечке, но сегодня. Вот у Лешки сестренка, может, до завтра и не доживет». «Ладно, — говорю, — ждите». А сам пробил в стороне от сети лунку и давай шестом шуровать, чтобы рыба к сети подошла. Часа два, а то и побольше колотил. Взмок весь, хотя и мороз. Ну, думаю, была не была, подниму. И на ребячье счастье, рыбы оказалось центнера полтора. Не крупная, один частик. Выбрали ее, а сеть я заново утопил. Собрали улов, целых четыре мешка получилось. Везу на санках к баркасу, а пацанам велел бежать вперед да своих дружков позвать и чтобы они сумки какие-нито прихватили. Оделил ребятню, а тут женщины появились: «Федя, дай рыбки». Старушка одна подошла. Сколько времени утекло, а как вспомню, опять ее вижу. Какая-то баба всех растолкала, кричит: «Никому рыбу не давай, я ее всю куплю», — и бутылку водки сует. Большинство женщин я знал, наши. А вот эту покупательницу да бабушку раньше не видел. Должно, приезжие. Я тогда Пелагею подозвал — с ее мужем, Иваном, вместе год рыбачили, на него еще летом сорок второго похоронка пришла. «Вот что, — говорю, — бабы, рыбу я продавать не буду, тут каждой помаленьку. Не за водку я с пацанами сеть по морозу ставил». Ну, бабы покупательницу ту взяли в оборот, и ее как волной смыло. А бабушка в сторонке так и держится. Нашел я в баркасе кусок проволоки и, как на кукан, нанизал пару лещишек да пяток таранок. Подхожу к старушке. «На, — говорю, — мать, свари себе ушицы». А та еще больше согнулась, схватила меня за руку, целует да шепчет, что отблагодарить-то ей нечем. Взглянул на ее обутку, а она в калошах да в каких-то обмотках, и пальтецо на ней ветродуйное, лицо черное, в морщинах, одни глаза живые, а в них такая тоска, словно горесть со всей Волги ей одной досталась. «Где живешь?» — спрашиваю. «Да еще нигде. Только до вас добралась». — «А вещи?» — «Какие там вещи, вот не знаю, где притулиться».

Оглянулся, а Пелагея еще здесь. Я к ней подошел, прошу: «Возьми бабушку. Мы завтра вниз пойдем на неделю. Вернусь — к себе заберу». Та в ответ только рукой махнула: ладно, мол, чего там. Подошел к баркасу, а старушки нет. Заглянул за сарай, а она там лежит прямо на снегу, и рыбешка возле нее. Взял ее на руки, в ней и весу нету, словно дите малое, донес до Пелагеи, та неподалеку жила. «Ну, говорю, Пелагеюшка, ты тут справляйся, а мне в правление, насчет завтрашнего».

Пришел, а председатель сразу: «Что, Федор, много заработал? Говорят, на колхоз теперь рыбачить не будешь, а только на спекулянтов». Еще много чего наговорил, а я жду, пока у него запал выйдет, а потом уж объяснил все, как было. Он распорядился: «Сетчонку-то сними, а то вместе с рыбой пропадет. С обозом вниз пойдете, и неизвестно, когда вернетесь». Я уже в дверях был, когда он меня остановил: «За сеткой пойдешь — кого-нибудь из тех пацанов прихвати и рыбу им отдай, если она, конечно, будет. Только шумиху не поднимай».

Я как вернулся с рыбалки — сразу к Пелагее. «Где старушка?» А ее уже схоронили. Одни документы остались. В сельсовет их сдали. Не такая уж она была старушка. Учительница из-под Сталинграда. Вот фамилию ее запамятовал.

Федор Трофимович встал, хотел уйти — видно, воспоминания расстроили его, но я попросил остаться и задал тот же вопрос, с которым обращался почти к каждому собеседнику, стараясь выяснить, как обстоит дело с рыбой сейчас по сравнению с тем, что было в войну и в послевоенные годы. Старый рыбак снова опустился на скамью.

— Красная есть — осетр, белуга, севрюга. Может, и поболе, чем раньше. А вот с частиком, по-моему, беднее стало. Раньше-то неводами помногу ловили. Я уже говорил, что еще до войны стал рыбачить на неводах. Поначалу как было? Каждое крыло невода поболе километра. Ставили его на сваях — по-нашему гундеры — и забивали их вручную. Они где стоят крепко, а где валятся. А я все присматривался, хотел понять, почему рыба часто из невода уходит. Вот и разглядел, что невод опускается неровно и большей частью на грунт не ложится, потому и рыба уходит. Сколько раз говорил об этом своему старшому, тот и слушать не хотел. В конце войны поставили меня звеньевым. А у меня к тому времени все в голове сложилось. Перво-наперво порезал у одного невода крылья пополам, по пятьсот метров. Крепко поставил гундеры, растяжками укрепил и невод положил нижней подборой на грунт. Сразу рыба пошла. Поначалу неводов было тридцать две штуки, мы их сократили, а добывать стали больше — по триста центнеров в день. В первую же путину наловили на двести сорок процентов плана. Приехали ко мне ученые, книжки понаписали, стали опыт наш распространять. В 1949 году вызвали меня в Москву, а в 1950 году вручили Сталинскую премию третьей степени: диплом, медаль и пятьдесят тысяч рублей. Потом меня сделали наставником и стали посылать в соседние колхозы. Жаль, конечно, что образованья не получил, тогда бы полегче было. Помню, приехал в одну бригаду, берут там по шестнадцать центнеров в день. Осмотрел я их снасти, вижу — крылья задраны над водой, словно они собрались чаек ловить. Перестроил все по-своему, и дело пошло. Стали брать по сорок, пятьдесят, шестьдесят центнеров. Да, рыбы тогда много было... Извините, заговорился я с вами, пойду на камбуз чай готовить. Капитан,