Павел Щёголев - Падение царского режима. Том 3

Щеголев. — Когда Шорникова дала показания в присутствии вашем и Джунковского, что вы ей сказали еще?

Белецкий. — Не помню.

Щеголев. — Отпустили и успокоили?

Белецкий. — Безусловно, мы ее успокоили и сказали, что она не будет арестована. Потом она говорила по поводу материальной стороны. Я уже сказал, что Владимир Федорович смотрел, что это несчастная женщина, брошенная.

Председатель. — Потом, как известно Комиссии, последовало определение правительствующего сената по I департаменту о прекращении уголовного преследования; и дальше имеется расписка от 1 августа 1913 года, причем в расписке этой говорится, что за услуги, признанные департаментом полиции и правительствующим сенатом, в заседании 26 июля, прекратившем преследование, она получила по распоряжению генерал-майора Джунковского, триста рублей на лечение, пятьсот рублей на выезд заграницу и тысячу рублей на устройство своих дел, а всего 1.800 рублей. Дальше имеется бумажка начальника петербургского охранного отделения о том, что она без наблюдения выехала из Петербурга заграницу по Северо-Западной железной дороге 4 сентября, сдав свои вещи в багаж до Будапешта, при чем наружное наблюдение никаких партийных связей с местными революционными организациями не заметило. Затем 1 ноября 1913 года последовал запрос министрам внутренних дел и юстиции по поводу неправильных действий чинов охранного отделения, в деле привлечения к судебной ответственности членов Государственной Думы второго созыва, принадлежавших к социал-демократической фракции, за подписью тридцати шести членов Государственной Думы. Первым, подписавшим этот запрос, был член Думы Малиновский, который состоял также секретным сотрудником.

Щеголев. — Как подписавшийся первым, он должен был и выступить?

Белецкий. — Он не всегда выступал, как я вам говорил.

Ольденбург. — Вы не знаете, Шорникова жива?

Белецкий. — Я не припомню. Потом мне кто-то говорил, что ее видели заграницей, кажется, в Болгарии.

Председатель. — Еще есть окончание: Васильев С. П. Белецкому: «Гора Провал.[*] Дача. Деловая. Дело прошло хорошо. 26 июля». Как раз в день сенатского решения.

Белецкий. — Меня интересовало окончание дела. Я просил, чтобы меня поставили в известность. Я дал адрес, и он мне телеграфировал.

Щеголев. — И еще раз департаменту пришлось оказать услугу Шорниковой, когда она хлопотала о разводе.

Белецкий. — Но ведь это, в сущности, чисто благотворительная.

Председатель. — Почему так переплетен экземпляр этого запроса?

Белецкий. — Я просил собрать все материалы по делу, чтобы в случае необходимости были под рукой; тогда у Бертгольда взяли.

Иванов. — А Бродский до сих пор жив?

Белецкий. — Нет. Он провален. Он заграницей. Потом он подыгрывался к партии, желал восстановить себя.

Иванов. — Он молодой?

Белецкий. — Нет, ему более тридцати лет.

Щеголев. — По поводу Озоля, вы указали, что, когда появились слухи, департамент полиции не считал возможным их опровергнуть. А скажите, не было ли в практике таких случаев, когда департамент полиции, наоборот, кое-что делал для того, чтобы люди, заведомо не принадлежавшие к департаменту и не бывшие секретными сотрудниками, могли считаться таковыми?

Белецкий. — Не помню.

Щеголев. — Не может ли быть, чтобы упоминались фамилии лиц, которые не были сотрудниками?

Белецкий. — Нет, нет, за мое время этого не было. Может быть, это может осветить Комиссаров за свою пору. Я понимаю вас. Но за мой период времени этого не было, и за полковника Еремина я ручаюсь, что он не мог этого допустить.

Щеголев. — Вы не помните такого циркуляра о Хрусталеве-Носаре?

Белецкий. — Я помню, что в свою пору, интересовался, что такое Хрусталев-Носарь, когда был заграницей. Мне сообщали некоторые сведения; был разговор, что Хрусталев украл часы, когда дошел до такого состояния. Потом я узнал, что он больной и не имеет никакого значения.

Щеголев. — Нет, в смысле прикосновенности?

Белецкий. — Нет, нет, такого циркуляра не могло быть. Хрусталев обращался, чтобы получить разрешение для возвращения в Россию, для окончательного разрешения его дела.

Председатель. — Мы на некоторое время прервем ваш допрос, чтобы дать вам возможность написать.

Белецкий. — Это не так-то легко, шесть листов написать, когда в грязь окунешься, когда каждое слово является страданием душевным. Я не сплю, доктор может подтвердить. Он мне прописывает и молоко и яйца, а я ничего не могу есть.

Председатель. — Если вы ничего не имеете, я к вам зайду, и вы мне передадите, что вы написали, чтобы мне постепенно с этим ознакомиться.

Белецкий. — Я просил бы просмотреть мое первое показание, которое касается промышленных комитетов, административной части. Может быть, я увлекся. Я люблю административное дело.

Председатель. — Я прочел, я задам вам вопросы. Пожалуйста, поработайте интенсивнее, чтобы закончить ваш допрос и сообразить, какие из него делать выводы, если это позволит состояние вашего здоровья. Дайте нам что-нибудь в понедельник и что-нибудь в среду.

Белецкий. — Слушаюсь. Для понедельника у меня суббота и воскресенье, а для среды — понедельник и вторник.

XLI.

Допрос О. А. Лахтиной[*]

24 мая 1917 года.

Содержание: О дневнике Лахтиной. Отношение Лахтиной к Распутину. Об отношении Распутина к политическим делам.

Председатель. — Вот эти вещи, где они у вас отобраны?

Лахтина. — Это все у меня в монастыре, в моей келье.

Председатель. — Теперь тепло, почему вы одеты?

Лахтина. — Извините, у меня тут образ, мне не хотелось с ним расстаться.

Председатель. — Но ведь вы там снимали?

Лахтина. — Я пришла, немножко вспотела и сняла.

Председатель. — Где ваши дневники?

Лахтина. — Все отобраны.

Председатель. — Кем?

Лахтина. — Кто меня арестовал.

Председатель. — А за прошлые годы где ваши дневники?

Лахтина. — Я не всегда вела.

Председатель. — А в прошлом году вы вели дневник?

Лахтина. — Я сейчас вспомню. Все, что записано, у меня отобрано. У меня нет больше помещения. Все что было, все взято.

Председатель. — Вы не ответили на мой вопрос. В прошлом году вы вели какой-нибудь дневник?

Лахтина. — Я теперь не припомню хорошенько. То, что взято, то и было.

Председатель. — Но в этих бумагах нет ваших дневников?

Лахтина. — Это все и есть мои записки. Тут записано какой год. А больше у меня нет. Я, правда, не помню, какой год.

Председатель. — Вы в Петрограде теперь с какого времени?

Лахтина. — С воскресенья.

Иванов. — А последнее время вы где были?

Лахтина. — Я, арестованная, жила в Верхотурье в женском монастыре.

Председатель. — Мы сейчас уезжаем. Вас допросит следователь. Вы ему расскажете правду, которую знаете. Как вам быть с едой?

Лахтина.— Я уже обедала в тюрьме. Меня нарочно верно покормили раньше.

Председатель. — Но к вечеру вы опять захотите?

Лахтина. — Если мне дадут стакан чая, я могу ограничиться.

Председатель. — Скажите пожалуйста, старые дневники, которые у вас кто-то из старых властей отобрал, возвращены вам?

Лахтина. — У меня никто не отбирал.

Председатель. — Вы их кому отдали? Вы их отцу Илиодору отдали, а у него отобрали?

Лахтина. — Этого я не знаю.

Председатель. — Вы не читали книгу Илиодора о Распутине?

Лахтина. — Нет, я не видала.

Председатель. — Вы к Распутину как относитесь, хорошо или плохо?

Лахтина. — Он меня исцелил.

Председатель. — Так что вы теперь хорошо относитесь?

Лахтина. — Да.

Председатель. — От какой болезни он вас исцелил?

Лахтина. — У меня была неврастения кишек, я пять лет лежала в кровати.

Председатель. — Вы считаете Распутина каким человеком?

Лахтина. — Я его считаю старцем.

Председатель. — Что это значит?