Великая Отечественная. Военное детство в советской пропаганде и памяти поколения (на материалах Донбасса) - Владимир Юрьевич Носков

сюжеты из детских и юношеских книг о поимке шпионов и диверсантов: «Сеня, сын начальника Житомирской электростанции, участвовал в цепи пионеров, прочесывавшей лесистую местность. В лесу он встретил неизвестного, который стал расспрашивать мальчика о расположении нефтебазы и паровозного депо. Пообещав незнакомцу показать дорогу к депо, Сеня привел диверсанта к постовому милиционеру» (2 июля 1941 г.)[158].

8 сентября 1941 г., Совинформбюро обнародует совсем иное по силе воздействия сообщение о вооруженном сопротивлении фашистам на оккупированной территории. Описывалась история потерявшего семью 14-летнего Саши Тышкевича: «…германские офицеры подвергли жестоким пыткам, а потом перебили семью счетовода колхоза тов. Тышкевича. Фашисты закололи Тышкевича, его мать, сестру, жену и двух малолетних дочерей». Подросток отомстил оккупантам за гибель семьи: «Когда показалась большая штабная машина, в которой сидело несколько офицеров, Саша подбежал и бросил в машину гранату. Взрывом были уничтожены машина и все германские офицеры. Озверевшие фашисты в клочья растерзали тело героя, убитого осколком гранаты»[159]. Вскоре после выхода сообщения П. Г. Антокольский положил его сюжет в основу «Баллады о мальчике, оставшемся неизвестным»[160]. Автор описывает подвиг, но не называет имени и не описывает гибель героя, создавая обобщенный образ:

Не знаю, был ли мальчик взорван.

Молчит о нем кровавый снег.

Ребят на белом свете прорва —

Не перечтешь, не вспомнишь всех…

Но сказка о ребенке смелом

Шла по тылам и по фронтам,

Написанная наспех, мелом,

Вдруг возникала тут и там.

Баллада получила широкое признание. Н. С. Тихонов в докладе «Советская литература в дни Отечественной войны» на пленуме правления Союза писателей СССР в 1944 г. отмечал, что стихи П. Г. Антокольского «шли листовками к партизанам», доходили до каждого[161]. С. С. Прокофьев под впечатлением от баллады написал кантату для драматического тенора, драматического сопрано, хора и оркестра: «Мне хотелось, чтобы музыка отражала драматические настроения текста и чтобы кантата получилась стремительной и драматичной. Когда я писал ее, я видел перед собой образы сломанного детства, жестокого врага, непреклонного мужества и близкой светлой победы.»[162].

Прием типизации применил А. Т. Твардовский в одном из лучших стихотворений 1941 г. «Рассказ танкиста», впервые опубликованном в газете «Красная Армия» 1 октября 1941 г., позже перепечатанном в «Правде». Случай, когда мальчишка во время боя помог танкистам выявить позиции немецкой артиллерии, рассказал писателю знакомый ему еще по финской войне капитан В. С. Архипов[163]. Однако поэтический сюжет не привязан ни к конкретной части, ни к конкретной местности:

Был трудный бой. Все нынче, как спросонку,

И только не могу себе простить:

Из тысяч лиц узнал бы я мальчонку,

Но как зовут, забыл его спросить.

Концентрация внимания на героическом поступке, а не личности характерна для подачи информации о подвигах детей в различных средствах пропаганды.

Если в освещении детского труда, участия в защите Родины, заботы о детях происходило кардинальное, но все же переосмысление ранее сложившихся образов, то в случае темы детских военных страданий и утрат фактически речь шла об образе новом.

Для очень многих людей – разных профессий, уровня образования и национальностей – символом катастрофы начального этапа Великой Отечественной войны стали трагические детские образы, зафиксированные в их дневниках, письмах, воспоминаниях. С. С. Школьников, служивший в 1941 г. на границе в артиллерийском полку, летом 22 июня увидел одну из первых жертв войны – «убитую женщину с грудным ребенком… Я прикусил губу, чтобы не закричать»[164]. В первые месяцы войны на Западном фронте Алексей Сурков, потрясенный увиденным, пишет:

На перекрестках разбитых дорог

Распяты взрывами малые дети.

Для А. И. Покрышкина, уже видевшего к концу лета 1941 г. немало жертв, потрясением стал вид мальчишки, тяжело раненного во время авианалета в живот в соседнем с медсанбатом доме. Мальчика в одних стареньких штанишках держали на руках красноармейцы, а в его глазах «не было ни слез, ни мольбы, ни ужаса»[165].

Ю. М. Лотман, начинавший войну артиллеристом, вспоминает, как ему было стыдно, когда «мы отходили и шли через то ли большую станицу, то ли маленький городок – как всегда по обе стороны дороги стояли толпы, женщины и дети. И мальчик, взглянув на мою винтовку, крикнул: «Винтовка ржавая-то». В эту ночь я не спал – чистил и смазывал винтовку. В дальнейшем – льщу себя надеждой – ржавой винтовки у меня не было»[166].

А. А. Фадеев сделал в дневнике короткую запись: «Раненный танкист подобрал в Великих Луках завернутую в тряпье девочку. В тряпье записка «Галя» и больше ничего» [167]. Для драматурга Александра Штейна навсегда памятным стал день массовой эвакуации детей из Ленинграда накануне блокады. Детишек свозили на вокзал на машинах, даже на трамваях, а сопровождающие все время пересчитывали своих подопечных. Вот этот счет и звучал страшнее всего. К начальному периоду блокады относится запись в дневнике В. В. Вишневского: «Утром видел: родители понесли хоронить убитых детей. В это время – воздушная тревога; родители бросились в щель, а гробики одиноко стоят на пустынном бульваре…» (5 октября 1941 г.)[168].

Выдающийся художник Д. Шмаринов в 1941 г. под впечатлением от известий об оккупации его родного Киева создал плакат «Отомсти!» На плакате он изобразил не возвышенный обобщенный образ Родины-матери, а реальную женщину-мать, стоящую возле своего пылающего дома с мертвой дочкой на руках и взывающую к мести. Художник вспоминал позже: «Отвлеченносимволические построения, декоративная патетика казались мне тогда – в грозные, трагические и героические дни – чуждыми, фальшивыми…»[169]. Шмаринов положил начало очень важному для всего плакатного искусства усилению психологизма образов.

Осознание того, что в условиях тотальной войны высшей заботой о ребенке становится спасение его жизни, произошло далеко не сразу. В лозунгах, разработанных руководящими советскими политическими органами в первые месяцы войны, дети самостоятельно не упоминались. В директиве же ГУНН Красной Армии к военным советам и начальникам управлений политической пропаганды фронтов о работе с памяткой красноармейцу от 12 июля 1941 г. предлагалось использовать общий призыв: «За наших матерей, жен, детей! За нашу честь, свободу и любимую Родину! За великого Сталина, вперед, на полный разгром фашистских захватчиков!»[170].

От Советского информбюро первая информация о детских жертвах прозвучала в сообщениях об авиационных ударах по населенным пунктам. При подготовке их текстов использовался опыт освещения в прессе бомбардировок городов Испании в 1936–1939 гг.: «Гитлеровские летчики расстреливают с самолетов мирных жителей и гоняются даже за детьми. Один из фашистских стервятников напал на днях на грузовой автомобиль, отвозивший в тыл женщин и