Юрий Лотман - Комментарий к роману А С Пушкина Евгений Онегин

Вдруг озарилась - Муза в ней

Открыла пир своих затей;

Простите хладные Науки!

Простите игры первых лет!

Я изменился, я поэт

В душе моей едины звуки

Переливаются, живут

В размеры сладкие бегут.

IV

Везде со мной, неутомима

Мне Муза пела, пела вновь

(Amorem canal aetas prima)

Все про любовь да про любовь

Я вторил ей - младые други,

В освобожденные досуги,

Любили слушать голос мой

Они пристрастною душой

Ревнуя к братскому союзу

Мне первый поднесли венец

Чтоб им украсил их певец

Свою застенчивую Музу.

О торжество невинных дней!

Твой сладок сон души моей.

V

И свет ее с улыбкой встретил

Успех нас первый окрылил

Старик Державин нас заметил

И в гроб сходя благословил

И Дмитрев не был наш хулитель

И быта русского хранитель

Скрижаль оставя, нам внимал

И Музу робкую ласкал

И ты, глубоко вдохновенный

Всего прекрасного певец,

Ты, идол девственных сердец,

Не ты ль, пристрастьем увлеченный

Не ты ль мне руку подавал

И к славе чистой призывал

(VI, 620-621).

Первоначальный вариант имел отчетливо полемический смысл: развиваясь на фоне обострившейся в критике 1829-30 гг. дискуссии о литературной аристократии и резких нападок Полевого на карамзинскую традицию, концепция П тенденциозно акцентировала близость его к карамзинизму. Литературными учителями и крестными отцами музы были названы не только Державин, но и Карамзин ("быта русского хранитель"), Жуковский ("идол девственных сердец") и даже Дмитриев. П сознательно преподносил читателю стилизованную и тенденциозную картину. Он прекрасно помнил, что отношение к его литературному дебюту со стороны признанных авторитетов карамзинизма было далеким от безусловного признания. Еще познакомясь лишь с журнальными (неполными) публикациями "Руслана и Людмилы", Дмитриев прислал Карамзину резкий отзыв о поэме, содержание которого нам известно из пересказа в письме последнего. Карамзин отвечал Дмитриеву: "Ты, по моему мнению, не отдаешь справедливости таланту или поэмке молодого Пушкина, сравнивая ее с Энеидою Осипова: в ней есть живость, легкость, остроумие, вкус; только нет искусного расположения частей, нет или мало интереса; все сметано на живую нитку" (Письма Карамзина.., с. 290). По первым впечатлениям Дмитриев ставил "Руслана и Людмилу" не только вровень с "Энеидой, вывороченной наизнанку" Осипова, но даже ниже поэзии В. Л. Пушкина, отношение к которой в кругах карамзинистов было снисходительно-ироническим: "Дядя восхищается, но я думаю оттого, что племянник этими отрывками еще не раздавил его" (Дмитриев, 2, с. 262). Между тем до А. И. Тургенева и Вяземского дошли слухи, что Дмитриев в Москве в литературных салонах поносит поэму П. Тургенев на основании этого отказался посылать Дмитриеву экземпляр "Руслана и Людмилы" (см.: "Русский архив", 1867, стб. 656). Дмитриев доказывал Тургеневу, что эти слухи преувеличены. Прочитав наконец поэму полностью, Дмитриев писал: "Что скажете вы о нашем "Руслане", о котором так много кричали? Мне кажется, что это недоносок пригожего отца и прекрасной матери (музы). Я нахожу в нем очень много блестящей поэзии, легкости в рассказе: но жаль, что часто впадает в бюрлеск, и еще больше жаль, что не поставил в эпиграф известного стиха с легкою переменою: La mere en defendra la lecture а sa fille 1. Без этой предосторожности поэма с четвертой страницы выпадает из рук добрыя матери" ("Русский архив", 1864, № 4, стб. 269). Между тем в № 34-37 "Сына Отечества" появилась обширная статья Воейкова, содержавшая весьма недоброжелательный разбор "Руслана и Людмилы". Для подкрепления своей позиции, вызвавшей возражения журнальной критики, Воейков в дальнейшем ссылался на мнение авторитета: "Увенчанный, первоклассный отечественный писатель, прочитав "Руслана и Людмилу", сказал: "Я тут не вижу ни мыслей, ни чувств: вижу одну чувственность" ("Сын Отечества", 1820, № 43). Принято считать, что "увенчанный, первоклассный отечественный писатель" - Дмитриев. Такое мнение установилось и в литературоведческой традиции (см.: Томашевский, I, с. 353; Благой Д. Литература и действительность. Вопросы теории и истории литературы. М., 1959, с. 215). Г. П. Макогоненко в статье "Пушкин и Дмитриев" ("Русская литература", 1966, № 4) оспорил это утверждение, но, не назвав никакой иной кандидатуры, предположил, что Воейков выдумал "увенчанного" писателя. Сомнительно, что Воейков в обстановке журнальной полемики прибег к явной лжи, в которой его было так просто уличить. Бесспорно, однако, что Дмитриев отнесся к статье Воейкова положительно, хотя она была с большим осуждением встречена молодыми карамзинистами Вяземским, А. Тургеневым и др. 6 октября 1820 г. А. Тургенев писал Вяземскому о статье Воейкова: "...нелепая и отлично глупая критика, а Дмитриев хвалит ее, хотя Пушкина уже и не хулит" (Остафьевский архив, II. СПб., 1899, с. 82). Из этого следует, что Дмитриев до октября 1820 г. "хулил" пушкинскую поэму. Дмитриев считал даже, что Воейков "расхвалил молодого Пушкина" и "умел выставить удачнее самого автора лучшие стихи из его поэмы" (Дмитриев, 2, 269). Однако важнее другое: безусловно, что П считал: "увенчанный" писатель - Дмитриев. Это совершенно очевидно из письма его Гнедичу от 27 июня 1822 г. (XIII, 39-40). И хотя к началу 1830-х г. конфликт П с Дмитриевым начал сглаживаться, формула "И Дмитрев не был наш хулитель" (см. выше текстуальное противоречие ей в письме А. Тургенева!) явно стилизует реальную картину, видимо, под влиянием тактики в журнальной борьбе 1830 г. Отношение Карамзина к начальному периоду творчества П, более благожелательное, все же было прохладным, что весьма больно задевало поэта. Введенная под впечатлением полемики с Полевым ссылка на покровительство Карамзина и Дмитриева в дальнейшем была снята.

1 Мать запретит читать это своей дочери (франц.). Измененный стих из комедии Пирона "Метромания".

Amorem canat aetas prima - пусть юность воспевает любовь (лат).

Цитата многозначительна. Она представляет собой несколько искаженный стих из "Элегии" римск. поэта Секста Проперция (ок. 50 г. до н. э. - ок. 15 г. до н. э.) - кн. II, элег. X, стих 7: Aetas prima canat veneris, extrema tumultus

Пусть молодежь воспевает любовь, пожилые - сраженья

Прежде я милую пел, войны теперь воспеваю

(Перевод Л. Остроумова).

В издании "Стихотворения Александра Пушкина" (СПб., 1826) поэт поставит этот стих (в его втором, неискаженном варианте) эпиграфом. Издание 1826 г. (фактический выход - 30 декабря 1825 г.) было задумано как итог всего сделанного П в поэзии - издатели в предисловии предлагали читателям исторически взглянуть на творчество поэта: "Любопытно, даже поучительно будет для занимающихся словесностью, сравнить четырнадцатилетнего Пушкина с автором Руслана и Людмилы и других поэм. Мы желаем, чтобы на собрание наше смотрели, как на историю поэтических его досугов в первое десятилетие авторской жизни" (Стихотворения Александра Пушкина, 1826, с. XI). Таким образом, включение этого стиха в обзор поэтического пути в начале восьмой главы возвращало к моменту творческого рубежа, отмеченного первым сборником.

Однако цитата имела для П и другой смысл: выход издания 1826 г. совпал с первыми неделями после 14 декабря - декларация поэта о переходе от воспевания любви к поэзии битв неожиданно получила новый смысл. Карамзин, прочитав эпиграф, пришел в ужас и воскликнул: "Что вы это сделали? Зачем губит себя молодой человек!" (свидетельство Бартенева со слов Плетнева, бывшего свидетелем разговора - "Русский архив", 1870, № 7, стб. 1366). У Карамзина не вызвало никаких сомнений, что "tumultus" относится к событиям 14 декабря. Очевидно, так восприняли и читатели. Это было существенно для П, который в комментируемом отрывке настойчиво намекал на связь своей Музы с атмосферой политической конспирации 1820-х гг. Не случайно Вяземский, читая восьмую главу (стих: "Грозы полуночных дозоров"), высказал предположение: "Вероятно, у Пушкина было: полночных заговоров" ("Русский архив", 1887, № 12, с. 577). Предположение Вяземского не подтверждается наличными рукописями, но вполне соответствует духу третьей строфы.

Итак, этапы эволюции рисуются в следующем виде: Лицей - поэзия любви; Петербург - поэзия "буйных споров" и "безумных пиров". Естественным был переход в следующей строфе к ссылке.

IV, 1 - Но я отстал от их союза:.. - Слово "союз" могло читаться двузначно: и как дружеское сообщество ("Друзья мои, прекрасен наш союз!" "19 Октября", II, 1, 425), и как политическое общество (Союз Благоденствия). В беловой рукописи намек на ссылку был более очевиден:

Но Рок мне бросил взоры гнева

И вдаль занес...

(VI, 622).

Однако формула "И вдаль бежал..." была понятна читателю, знакомому с поэтической символикой предшествующего творчества П: в южный период, пропуская реальную биографию сквозь призму романтических представлений, П неизменно шифровал слово "ссылка" словом и образом побега. Это имело, конечно, смысл более глубокий, чем приспособление к цензурным условиям: побег, скитания входили в штамп романтической биографии. Но читатель прекрасно умел реконструировать на основании поэтических образов реальные обстоятельства. Ср. образы бегства в поэзии южного периода: