Мария Чегодаева - Заповедный мир Митуричей-Хлебниковых

Из писем П. Митурича Н. Пунину в Петроград. 1 июня 1922. «Дорогой Николай Николаевич! Беда большая, Велимир разбит параличом, пока что отнялись у него ноги. Приехал ко мне в деревню и начал было оправляться от малярии, а спустя неделю начался медленный паралич[126]. Мы отвезли его в Крестцовскую больницу и там положили. Врач говорит, что его еще можно поставить на ноги, но <…> но необходимо следующее: оплата за уход, лечение и содержание больного, так как больница переведена на самоснабжение и потом нужны медицинские средства…

И так нужна немедленная реальная скромных размеров помощь, иначе ему грозит остаться без медицинской помощи. <…> Сообщите об этом Исакову, Матюшину, Татлину и Филонову. Если можно, в печати сделайте сообщение. Последнее время Виктор Владимирович был занят своим многолетним трудом — законами времени, который он приводил к окончательному порядку для издания „Досок судьбы“. Первый лист уже напечатан в 5-ти тысячах экземпляров в долг. Нужно еще минимум 10 листов, но пороху не хватило издательского и набор застрял.

Множество вещей еще не напечатано и ждет „очереди“. <…>

Помогите, дорогой Николай Николаевич, чем можете, а сердце у меня разрывается, как ничтожна моя помощь. Велимир просил не обращаться к Маяковскому и „Ко“»…[127]

21 июня 1922. «Спасибо, дорогой Николай Николаевич! Вы первый откликнулись на мои письма, и за Вашу помощь[128]. Письмо я получил в Санталове и завтра еду в Крестцы к Хлебникову с приятными для него вестями.

Но, кажется, уже поздно его везти, он очень плох. 4 дня назад мне говорил врач, что у него началась гангрена от пролежней и сам он, указывая на черные пятна на ногах, сказал: „гангрена“.

Но если он захочет ехать, мы все-таки его повезем к Вам в Петербург. Последнее время у него все время высокая температура и очень раздраженное состояние. Он всех от себя гнал, чем очень затруднил за собой уход, что, может быть, еще ускорило его раздражение.

Мнение врача — положение безнадежное и теперь вопрос в неделях, сколько протянет. Больница отказывается его дальше держать, и я хочу завтра перевезти Велимира к себе.

Хлебников был всегда, везде без всякого мещанства НАШ („один ты наш“…), но мы (впрочем, не я), но мы не были ЕГО, потому „наши“ никакого права сказать „мы твои“ не могут, а потому вопрос об участниках в концерте отпадает совершенно (таково мнение Велимира).

[По-видимому, предполагался благотворительный концерт в помощь Хлебникову.]

… Посылаю Вам 2-й № Вестника, которого воспроизведено всего 20-ть экземпляров. Если поедем в Петербург, то прямо с вокзала вызываю карету скорой помощи и везу его в Мариинскую больницу. Ваш П. Митурич»[129].

Из записок П. Митурича: «Не было ребенка, не было существа такого на свете, которого бы я так нежно, так страстно любил и, о ужас! в каком он угрожающем положении. <…> Едем тихо, стараясь не трясти больного. Наутро Велимир смотрел бодрее, но речь еще больше затруднена. Он заметил: „Я знал, что у меня дольше всего продержатся сердце и ум…“»

Из письма Н. Пунину, Л. Аренсу. Около 1 июля 1922. «Дорогие друзья! Велимир ушел с земли 28 июня в 9 часов утра, за сутки потеряв сознание и так постепенно затухнул. <…> 29 его похоронили на уголке кладбища в Ручьях, в части, где хоронили старообрядцев»[130].

Из записок: «Белье, простыни, цветы на подоконнике и чистота скрашивали последний приют поэта. Велимир очень ослаб и скоро задремал.

Вася[131] приносит букет васильков. Велимир с удовольствием смотрит на них. В букете он узнает знакомые лица. Речь тихая и трудно разборчивая. <…> Наутро Велимир смотрел бодрее, но речь еще более затруднена. Едва разбираю, что он говорит: „Мне снились папаша и мамаша. Мы были в Астрахани… Пришли домой к двери, но ключа не оказалось“. <…> Он заметил: „Я знал, что у меня дольше всего продержатся ум и сердце“. В этой фразе я слышал полную ясность сознания, сознания своего конца. <…> Рано утром его навещала Фопка и будто бы спросила: „Трудно тебе умирать?“ (она всем говорила „ты“) и будто бы он ответил ей: „Да“. Когда утром я пришел к нему, то Велимир уже потерял сознание. Я взял бумагу и тушь и сделал рисунок с него, желая хоть что-нибудь запечатлеть. Правая рука у него непрерывно трепетала, тогда как левая была парализована».

На рисунке — последнее слово Хлебникова «да»…

«Ровное короткое дыхание с тихим стоном и через большие промежутки времени полный вздох. Сердце выдерживало дольше сознания. В таком состоянии Велимир находился сутки и наутро в 9 часов перестал дышать. <…> Я сделал рисунок с уже мертвого учителя. В деревне прознали, что Велимир скончался и запрашивали как будут его хоронить — с попом или без попа? Я ответил, что, конечно, без попа. Никто из деревенских не пришел проститься с уходящим Велимиром. <…> Сговорились с мужиком, чтобы он сделал гроб. Кое-как смастерил из сосновых досок короб, мало похожий на гроб. <…> На крышке гроба внутри я голубой краской нарисовал земной шар, а под ним написал: „Первый Председатель Земного шара Велимир Хлебников“. <…> Был ненастный день. Дождь то моросил, то лил. Когда я пришел в деревню Ручьи, где был погост и церковь, за 12–13 верст от Санталова и обратился к священнику с этим делом, он узнав, что похороны намерены совершать без церковного обряда, сказал, что не допустит покойника на православное кладбище. Тогда я отправился в Борок в сельсовет за 3–4 версты. Там мне говорят, запинаясь, что-де не знают, как поступить, у них первый случай, когда хоронят „гражданским браком“. <…> Священник согласился на похороны, но ни за что не позволяет пронести гроб через ворота. Вокруг погоста каменная ограда. Священник указывает, что с задней стороны ограда низкая. <…> Там гроб проносится и тут же у задней стороны роется могила. <…> Сделав засечку на ели, я сделал надпись. <…> На песчаный холмик воткнул большую ветку сирени. Как говорили потом, эта ветка прижилась и пошла в рост…»[132]

В те страшные дни Петр Митурич сделал свои, едва ли не самые сильные (и самые знаменитые) рисунки — больного Велимира Хлебникова и Велимира Хлебникова на смертном одре.

П. Митурич. Велимир Хлебников на смертном одре, 1922 П. Митурич. Дом, в котором умер В. Хлебников, 1922

Невозможно представить себе большей художественной честности, большей простоты, чем в каждом штрихе, в каждой линии этих достоверных рисунков, сделанных тушью, «сухой кистью». Образ больного Хлебникова с бессильно уже как бы навсегда сложенными крестом на груди худыми руками и мучительно запрокинутой головой, глубоко запавшими закрытыми глазами, скорбно приподнятыми бровями и приоткрытым ртом, из которого — мы слышим просто физически — вырываются скорбные стоны, хриплое дыхание, остается вечным реальным свидетельством последних мгновений жизни человека… Скупость и художественность изобразительных средств снимает малейший оттенок натурализма, фотографизма. Навсегда остановленное, запечатленное мгновение… Красота и величие страдания.

И такое же величие, гармония смерти. Успокоившееся лицо, успокоившееся тело, сливающееся с ритмом бревен, дерева стены, куда, кажется, оно уходит, уйдет сейчас — в какое-то запредельное четвертое измерение. И поразительно живая голова, покоящаяся на охапке полевых цветов.

…У Жуковского есть чудесное стихотворение на смерть Пушкина:

Он лежал без движенья, как будто по тяжкой работеРуки свои опустив. Голову тихо склоня,Долго стоял я над ним, один, смотря со вниманьемМертвому прямо в глаза; были закрыты глаза,Было лицо его мне так знакомо, и было заметно,Что выражалось на нем, — в жизни такогоМы не видали на этом лице. Не горел вдохновеньяПламень на нем; не сиял острый ум;Нет! Но какою-то мыслью, глубокой, высокою мысльюБыло объято оно; мнилося мне, что емуВ этот миг предстояло как будто какое виденье,Что-то сбывалось над ним,                                    и спросить мне хотелось: что видишь?

Сближение Хлебникова с Пушкиным — не случайно. Из записок П. Митурича: «Как-то мы шли с Велимиром по улицам Москвы. Он вел отрывочную беседу о временных закономерностях отдельных личностей. Говорил, что ему нужен секундомер для исследования коротких кусков времени перелетов настроений человеческой души. Он сделал такое замечание: „Люди моей задачи часто умирают в 37 лет; мне уже 37 лет“… И думать не хотелось о возможности гибели Велимира. Но он был печально спокоен и молчалив»[133].

Среди бумаг Хлебникова нашелся отрывок, начатый в июне 1922 года в Санталове — последние его строки: