Владимир Злобин - Тяжелая душа: Литературный дневник. Воспоминания Статьи. Стихотворения

8

Восемь слов в сердце горят,Но сказать их не осмелюсь.Есть черта — о ней молчатИ нельзя переступить через.

А все-таки? Ведь никто не поймет,Что слова эти налиты кровью:«………………………………..………………………………….».

— Догадываетесь? — спрашивает Гиппиус, показывая на следующий день это стихотворение одному, пришедшему ее поздравить приятелю.

Это — проверка. Она боится, что горящие в ее сердце слова горят так ярко и обжигают так больно, что догадаться о них может каждый. Отрицательный ответ ее успокаивает, и больше она к этому не возвращается.

Проходит двадцать семь лет. Она умирает и тайну этих слов уносит с собой в могилу.

Можем ли мы их восстановить, можем ли догадаться, какие из всех человеческих слов те восемь, что она не хотела при жизни произнести вслух и на какой случай она их хранила?

И да и нет, ибо точно мы этих слов не узнаем никогда. Как бы ни были наши догадки близки к истине — тайна останется тайной. Но если слова в их единственном сочетании для нас потеряны безвозвратно, то, может быть, не потерян их смысл. Зная, чем жила и чем интересовалась в то страшное время Гиппиус, мы при некотором воображении могли бы не записанные слова восстановить приблизительно.

Во всяком случае, одно из них почти наверно — «любовь». Банальности рифмы «кровью — любовью» Гиппиус в таком стихотворении, как «8», не побоялась бы. Ее стихи, где она обнажает душу, всегда просты и в своей простоте незаметны, — стыдливы той «возвышенной стыдливостью страданья»[643], о какой говорит Тютчев. Кто, например, помнит следующие две строчки ее стихотворения «8 ноября»:

Вечные смены, вечные смежности,Лето и осень — день и ночь.

Между тем в этих нищих, забвенных словах, на которые, как на заплаканные детские лица, никто не обращает внимания, — вся трагедия ее души. Напротив, за многими ее с блеском написанными стихами, вроде «Час победы», технически, может быть, одном из ее самых совершенных стихотворений, нет никакой реальности, если не считать реальностью факт воли.

В явь превращу я волей моеюВсе, что мерцает в тающем сне.

Но это ей удается не всегда и не вполне.

Зинаида Гиппиус всю жизнь думала об одном — о Боге, любви и свободе. Но в зиму <19>18 г. под большевиками, в порабощенном Петербурге, вопрос о свободе становится для нее самым важным. Она, конечно, понимала, что дело не в одной только свободе, а в гармоническом соединении всех трех начал между собой. Однако, как она их ни соединяла, одно из них неизменно противоречило двум другим. Это было похоже на детскую головоломку о волке, козе и капусте, которых ей никогда не удавалось переправить целыми и невредимыми с одного берега на другой. Между тем это было так просто. Она чувствовала, что ее задача тоже проста и что сложность — призрачная и, главным образом, в ней самой. Но решенье не приходило.

Когда оно пришло — молния, о которой она говорит в стихотворении «Дни», «Но знаю молнии: все изменяется…», и была молния сознанья — она поняла, что свобода — это имя новое любви. И мгновенно все изменилось, встало на свое место. И тогда ей открылся смысл 17-го стиха второй главы Откровения: «Побеждающему дам… белый камень[644] и на камне написанное новое имя, которого никто не знает, кроме того, кто получает». Она этот камень получила. Через три дня было написано «8».

Вот это восьмистишье с двумя последними строчками, как они сами сложились:

Восемь слов в сердце горят,Но сказать их не осмелюсь.Есть черта — о ней молчат,И нельзя переступить через.

А все-таки? Ведь никто не поймет,Что слова эти налиты кровью.Но свободою Бог зовет,Что мы называем любовью.

Допустим, что так это на самом деле и было, что все восемь слов угаданы верно, но тогда нельзя не спросить: какое отношение имеют эти слова к ее, с Россией общему, греху, о котором, кстати, тоже неизвестно ничего и зачем она их таила так тщательно даже от себя самой?

Я повторять их не люблю; я берегуИх от себя, нарочно забывая.

Чтобы на это ответить, надо прежде всего знать, в чем ее грех.

О своем грехе она никогда не говорит прямо. Все, что известно, — это что она, в редкие минуты, его сознает, что каяться не хочет и не будет и что ее грех — «грех великий».

И клонит долу грех великий,

И тяжесть мне не по плечам.

Это все. Впрочем, в одном стихотворении она говорит несколько определеннее: «Тяжелее всех грехов — Богоубьение»[645]. Но, как я уже не раз отмечал, это не определяет ничего. Всякий грех в большей или в меньшей степени — Богоубийство. Все дело в том, кто и как убивает.

Что же до ее стихов о грехе вообще, явно выросших из личного опыта — как же иначе! — то они слишком отвлеченны, чтобы по ним можно было что-либо узнать о том «великом грехе», что над ней тяготеет.

Даже черт — он является ей трижды — ее не искушает, по крайней мере первые два раза. Он приходит, так сказать, уже «на готовое» и лишь «констатирует факт», как будто она пала еще до рожденья. Он очерчивает вокруг нее кольцо и, когда она его просит подождать, отвечает:

Твой же грех обвился, — что могу я?Твой же грех обвил тебя кольцом.[646]

А какой — неизвестно. Во втором стихотворении, «Час победы», она черта «побеждает», разрывая кольцо.

В этот час победное кольцо моеВ огненную выгнулось черту.[647]

Но мы знаем, что это лишь мечта об освобождении и что на самом деле кольцо превратится в мертвую петлю, от которой ее спасет только чудо.

Искушает ее черт или делает вид, что искушает, лишь в третье посещение, уже здесь, в Париже. Соответственно с временем и местом изменяется и его внешний облик.

Он приходит теперь не так.Принимает он рабий зрак.[648]

Это уже не ангел в темной одежде, прячущий лицо под романтическим плащом, как в <19>05 г.; не красный дьявол в образе чекиста-палача, какие ходили с обыском после октябрьского переворота, это — скромный эмигрант-обыватель, шофер такси или рабочий на обойной фабрике, полуинтеллигент с интересом к литературе, усердный посетитель «Зеленой лампы», а может быть, даже воскресный гость на авеню дю Колонель Бонэ, куда он проник под видом «молодого поэта».

Но это черт. И он ее искушает. Зная ее слабость ко всякого рода выдумкам, он ей предлагает забавную и как бы невинную игру:

Хочешь в ближнего поглядеть?Это со смеху умереть!Назови мне только любого.Укажи скорей хоть кого,И сейчас же тебя в негоПревращу я, честное слово!

Она слушает благосклонно, не догадываясь, что перед ней черт. И ободренный черт продолжает:

На миг, не на век! — Чтоб узнать,Чтобы в шкуре его побывать…Как минуточку в ней побудешь —Узнаешь, где правда, где ложь,Все до донышка там поймешь,А поймешь — не скоро забудешь.

Тут выражение ее лица меняется. Она узнала гостя и принимает надменно-холодный вид. А черт беспокоится:

Что же ты? Поболтай со мной…Не забавно? Постой, постой,И другие я знаю штучки…

Но она не отвечает.

Уходи — оставайся со мной,Извивайся, — но мой покойНе тобою будет нарушен…И растаял он на глазах,На глазах растворился в прах,Оттого, что я — равнодушен…

Скажем прямо: и эта ее победа над чертом — не более как мечта о победе. Она хотела бы, чтобы так было, на самом же деле черт и в этот раз приходит на готовое и лишь «констатирует факт». Искушенью, какому он ее подвергает, она поддалась уже давно, и ее равнодушие — напускное. Редко, когда ее сердце билось с такой силой, как в это третье свиданье. Она поняла сразу, зачем он пришел: выпытать те восемь слов, что она скрыла от всех, но о существовании которых он неизвестно как пронюхал. Вот истинная цель его визита.