«Герой нашего времени»: не роман, а цикл - Юрий Михайлович Никишов

Пушкин писал Жуковскому: «Ты спрашиваешь, какая цель у “Цыганов”? вот на! Цель поэзии — поэзия — как говорит Дельвиг (если не украл этого). Думы Рылеева и целят, а всё невпопад». У меня нет ни малейшего желания оспаривать приведенный афоризм, но было бы некорректно выдвигать указанный принцип как единственный, универсальный. Поэзия (вообще художественное творчество) — явление принципиально многоцелевое; набор этих параметров, а особенно их иерархия выявит субъективный разнобой мнений. Я бы свой голос отдал за такое суждение: главная цель поэзии — познание жизни (при всем том, что это познание должно оставаться поэтическим).

Судьба человека складывается под воздействием двух начал: субъективного, поскольку человек сам перед собой ставит определенные цели, но и объективного, поскольку возникают обстоятельства, которые могут способствовать, а, наоборот, и препятствовать достижению поставленных целей, могут понуждать человека поменять цели на упрощенные и доступные.

Лермонтов поставил перед собой задачу грандиозную: понять героя времени. Уже заглавием книги писатель подчеркивает: его герой, при всей его исключительности, не одиночка, он несет на себе, как многие, печать времени. Автор удостоверяет: такого человека он «слишком часто встречал». Он создает «точно портрет, но не одного человека: это портрет, составленный из пороков всего нашего поколения, в полном их развитии».

В. В. Набоков берет под сомнение именно это заявление писателя: «Едва ли нам стоит принимать всерьез… слова Лермонтова…, будто портрет Печорина “составлен из пороков всего нашего поколения”. На самом деле этот скучающий чудак — продукт нескольких поколений, в том числе нерусских…»; тут указываются литературные предшественники от Сен-Пьера и Вертера до Евгения Онегина405. Не надо подменять одно другим! Лермонтов не мог не учитывать солидную литературную традицию, но книга его все-таки отвечает на зов своего времени.

Позиция художника подтверждает свое единство; так полагал и Лермонтов-поэт: «Печально я гляжу на наше поколенье!» А как сюда подключить парадокс: «История души человеческой, хотя бы самой мелкой души, едва ли не любопытнее истории целого народа…»? Но у Лермонтова далее идет существенное уточнение: усмотреть в индивидуальном общее можно только выполнив некоторые условия: если эта «история» — «следствие наблюдений ума зрелого над самим собою… и она писана без тщеславного желания возбудить участие или удивление». В оптимальном решении мы столкнемся с универсальной диалектикой типического, способного сочетать разнонаправленное — обобщение и индивидуализацию. Тут найдется возможность для задушевного лермонтовского желания — дать в индивидуальном портрете узнаваемый портрет поколения. При этом молодой писатель блестяще справился с задачей индивидуализации героя: его Печорин — один такой, «этот».

«…у Лермонтова непосредственным объектом изображения является внутренний мир героя, через сосредоточенный образ которого писатель диагностирует “болезнь века”, трагедию целого поколения. При этом внимание к личности у Лермонтова отнюдь не означает отсутствия интереса к общественным проблемам. Его выводы всегда на высоте широких социальных обобщений, но путь к этим обобщениям у Лермонтова всегда лежит через психологию личности, в которой скрестилось самые больные противоречия века»406.

«Бунтарский, мятежный смысл лермонтовского рассказа» заключается «в призыве к действию, к борьбе, к активному отношению к жизни. Этот вывод не сформулирован Лермонтовым в виде тезиса, сентенции. Он вытекает из самого сцепления образов рассказа, из сопоставления событий, в нем изображенных»407.

Вроде бы сам Печорин понимает и, как следствие, признает свою зависимость от обстоятельств, когда заявляет Максиму Максимычу: «во мне душа испорчена светом…» Еще резче он об этом говорит в исповеди перед Мери, выстраивая длинную цепочку признаний по схеме: я был добрым — мне не верили — я стал злым. В результате лучшая половина души высохла, умерла, он «ее отрезал и бросил». Можно заметить, что вопрос, почему он такой, самому Печорину не интересен, возникая в беседах, а не в собственных раздумьях. Перед Максимом Максимычем ответ на такой вопрос уклончив (штабс-капитан до метафизических прений не охотник): «у меня несчастный характер: воспитание ли меня сделало таким, бог ли так меня создал, не знаю…» Ответим на вопрос сами: задатками щедро наградила природа, а дальше — смолоду — Печорин строил себя сам.

Но тут снова диалектическая связка: строил себя сам — по своему капризному решению или под давлением внешних обстоятельств? И опять не уйти от злополучных условий времени, «когда простое проявление индивидуального своеобразия личности было совершенно нетерпимым и вызывало преследования, а покорность нравственно опустошала людей, порождала безверие в жизнь, и те, которых мучило это безверие, гонялись не столько за жизнью, сколько за смертью»408. Дух времени роковым образом закрыл для него «назначение высокое». И чем строже человек взыскивает с самого себя, тем насущнее необходимость рассмотреть, что вынудило его уклониться от высокой цели. Пренебрегать психологическими свойствами героя было бы упрощением, но в связке с анализом социальных обстоятельств мы получаем возможность не только очертить свойства героя, но и объяснить их.

Задача понять Печорина как героя времени кажется элементарно простой. Какое время изображено в книге? Примерно то же, в какое она писалась: вторая половина 30-х годов ХIХ века. И чего голову ломать: это эпоха николаевской реакции! «Печорин — человек 1830 годов, и печать последекабрьской поры, именно того времени, когда создавался роман, лежит на нем»409.

Анализируя размышления Печорина после его необычного пари в «Фаталисте», Д. Е. Тамарченко приходит к логичному наблюдению: «Печорин думает о людях, которых Герцен впоследствии назвал “воинами-сподвижниками, вышедшими сознательно на явную гибель”. <…> Чтобы убедиться в этом, достаточно вдуматься, что и как говорится здесь о предках: они обладали убеждениями и гордостью; они знали наслаждения и страх; они были способны к великим жертвам для блага человечества»410. Только ведь сам-то Печорин принадлежит к другому, следующему поколению, богатому «ошибками отцов и поздним их умом», или, как переводит эту поэтическую мысль на язык прозы Е. Г. Эткинд, богатому «теми иллюзиями, которым предавалось поколение декабристов и которые они хоть и поздно, но осознали»411.

(А. Титов, как и другие, верно расшифровывает адресацию печоринских размышлений: «речь здесь идет, по-видимому, не столько об отдаленных древнерусских “предках”, сколько о людях 20-х годов, о декабристах, являющихся единственными деятелями русской истории (не считая одиноких фигур в ХVIII веке), о которых можно было в 30-е годы сказать, что они способны “к великим жертвам… для блага человечества”»412. Но нет ни малейшего основания для опорного положения статьи: «Печорин — человек декабристского круга, переживший крушение своих общественных идеалов и томящийся в душной атмосфере николаевского царствования»; сама книга — «лебединая песнь декабризма и одновременно реквием, которым гениальный эпигон