«Герой нашего времени»: не роман, а цикл - Юрий Михайлович Никишов

был покой в душе, а обстоятельства не существенны. Он обрел достойного собеседника, который «в ту же пору» в свою деревню прискакал, и этого ему достаточно для того, чтобы изгнать скуку даже глухой осенью, когда поэт восклицает: «В глуши что делать в эту пору?»

У Печорина с духовными ценностями бедновато. В исповеди перед Максимом Максимычем герой называет пребывание на Кавказе самым счастливым временем своей жизни. Если просматривать событийный ряд, ничего выдающегося не замечается. Какие-то знаковые встречи (с Верой, с Бэлой) все равно оканчиваются горечью. Остается назвать природу. Наверное, само влечение к ней не здесь зародилось, но природа Кавказа величественна, что и придает слиянию с ней особую остроту. «Горы — это не просто фон, на котором происходят события романа, это реальное воплощение высокого начала, которое присуще герою, тех сил необъятных, которые таятся в его душе»397.

Самоуглубленная, безмятежная жизнь природы ставится в пример суетливой, неугомонной жизни человека. Природа равнодушна к эмоциям воспринимающего человека, а они, выраженные непосредственно, горячи. У рассказчика-офицера возникает желание «тут бы и остаться жить навеки». Понятно, что это желание сиюминутное и придется вспомнить о других желаниях, с этим несовместимых; все меняется, и довольно быстро; и веселый, яркий блеск снегов не будет длительным (равно как не будут постоянными импонирующие Печорину яркое солнце и синее небо): все равно показателен даже и предел, которого достигает эмоциональная реакция человека.

Текстуальные повторы в описаниях природы, которые нам встретились, свидетельствуют о предпочтительности жанрового определения книги как цикла, но не как единого романа. То, что для романа могло бы выглядеть как огрехи, здесь возникает непроизвольно в силу высокой автономии частей.

Но сходство переживаний ничуть не препятствует прорисовке индивидуальных отличий, которые разнообразны. Лермонтов-поэт воспел парус, который мятежен, а потому просит бури, — в «Тамани» он сполна воспользовался ситуацией, что основное действие происходит ночами на берегу моря. «Ночные морские пейзажи в “Тамани” по выразительности не уступают тому, что к этому времени уже было создано в русской поэзии». И дело даже не отдельных штрихах описания: «Пронизанность рассказа морем, морской стихией создается тем одновременно и сюжетным, и стилистическим обстоятельством, что оба персонажа, противостоящие Печорину, — девушка и Янко — даны в рассказе как порождение морской стихии. Это подчеркнуто прозванием девушки (“русалка”), ее ночными прогулками по берегу, ее ожиданием гостя, который появляется из моря и туда же уходит вместе с “русалкой”»398. «“Тамань” стала в русской прозе образцом поэтической прелести: это ведь первый русский рассказ, в котором каждое слово пахнет морем, влагой, ночью, чем-то зеленым, южным, прохладным»399.

В «Тамани» контрастируют описания раскинувшегося на суше городка и морского побережья. «В одной картине — городишко, да еще самый скверный, в нем единственный каменный дом, грязные переулки, ветхие заборы. Во второй — полный месяц, белые стены, темно-синие волны, черные снасти кораблей на бледной черте небосклона. В первой картине нет цвета и света, во второй — лунный свет позволяет увидеть краски. В первой картине взор героя упирается в заборы, везде он видит одно и то же, от этого возникает ощущение скованности, несвободы; во второй — появляется высота и простор, вверху луна, внизу, под обрывом — море, вдали — корабли, и это создает чувство свободы. В первой картине нет движения, несмотря на то, что герой идет по городу; во второй — герой не передвигается в пространстве, но в том, что он видит — сплошные контрасты, все в движении: луна смотрит на беспокойную, но покорную ей стихию, волны плещутся с беспрерывным ропотом, черные снасти видны на бледной черте небосклона. Нельзя не заметить, что слова, с помощью которых изображаются предметы в первой картине — прозаические, это мир скучного и однообразного быта, а во второй — поэтические, это мир прекрасного, высокого, вечного. И время в первой картине — бытовое, это просто частица бесконечного и бессмысленного кружения, а вторая картина как бы выпадает из этого бытового времени, здесь мы соприкасаемся с вечностью»400.

Поэт И. Ф. Анненский остается поэтом (по чувству), когда пишет о пейзаже Лермонтова: «Сколько надо было иметь ума и столько настоящей силы, чтобы так глубоко, как Лермонтов, чувствуя чары лунно-синих волн и черной паутины снастей на светлой полосе горизонта, оставить их жить, светиться, играть, как они хотят и могут, не заслоняя их собою, не оскорбляя их красоты ни эмфазмом слов, ни словами жалости, — оставить им все целомудренное обаяние их бесчувствия, их особой и свободной жизни, до которой мне, в сущности, нет решительно никакого дела. Или в последней сцене покинуть на берегу слепого мальчика, так и покинуть его, тихо и безутешно плачущим, и не обмолвиться напоследок ни словом о родстве своем с этим одиноким, этим бесполезно-чутким, мистически-лишним созданием насмешливого бога гениев»401.

Для Печорина вообще становится важнее описать не внешние достопримечательности, а мир чувств. «Возвратясь домой <после неожиданного свидания с Верой в гроте>, я сел верхом и поскакал в степь; я люблю скакать на горячей лошади по высокой траве, против пустынного ветра; с жадностью глотаю я благовонный воздух и устремляю взоры в синюю даль, стараясь уловить туманные очерки предметов, которые ежеминутно становятся все яснее и яснее. Какая бы горечь ни лежала на сердце, какое бы беспокойство ни томило мысль, все в минуту рассеется; на душе станет легко, усталость тела победит тревогу ума. Нет женского взора, которого бы я не забыл при виде кудрявых гор, озаренных южным солнцем, при виде голубого неба или внимая шуму потока, падающего с утеса на утес». (После встречи с женщиной, которую Печорин любил и, оказывается, еще любит, герой пишет: «Нет женского взора, которого бы я не забыл…» Это очень выразительно характеризует иерархию его ценностей).

Состояние человека в это время, вероятно, уместно определить — слияние с природой. Печорин любит такое состояние, возможно, и потому, что оно позволяет — на время, конечно — ускакать от своего надоедливого рефлектирующего двойника. Не потому ли он и приберегает как последнюю скрепу с жизнью путешествие (желательно — в экзотические места)?

Печорин — парадоксальный человек. Не обходится без парадокса и общение с природой. Слияние с ней кажется чем-то непроизвольным, образовавшимся само собою. На самом деле это обдуманное, санкционированное разумом действо. Чтобы понять это, достаточно продолжить цитирование описания: «Я думаю, казаки, зевающие на своих вышках, видя меня скачущего без нужды и цели, долго мучились этою загадкой, ибо, верно, по одежде приняли меня за черкеса. Мне в самом деле