Цель поэзии. Статьи, рецензии, заметки, выступления - Алексей Давидович Алёхин

стихов половины из них вы никогда не читали. Ну разве что в институте по курсу словесности. Притом что у них были несомненные достоинства. Но для вечности этого мало. Трагедия поэта в том, что он умрет, не зная толком, создал ли нечто такое, чтобы душа потомка «оказалась с его душой в сношенье», по Баратынскому. Знает только, что и «дар убог», и «голос негромок». А побеждает ведь лишь нашедший «читателя в потомстве»! В этом истинная трагедия поэта. И она не обязательно проявляется так театрально, как в случае с Маяковским. Это все расхожее мнение из той же оперы, что и «биографический миф»: «поэт должен быть трагичен». Ну да, вот Ходасевич: родину потерял – правда трагедия, но ее миллионы пережили. А что трудно жил, что жена ушла, – ну такую уж дрянь сам выбрал. Зато была хорошенькая. Это все переживают: и поэты, и не поэты. Это не обязательный атрибут поэта. Заболоцкого посадили в лагерь. Так там ведь миллионы, увы, были. И самое главное он написал до лагеря. И был тогда молодой, красивый, талантливый, осознававший свой талант, а значит – счастливый. Поэт – счастливый человек. Всегда – кстати, всегда. Поэт – всегда счастливый человек. Матисс говорил, это у Эренбурга есть, что поэт, как и художник, если он не в ладах с жизнью, то заставит людей спорить о себе, превозносить себя, но никого не обрадует.

Фредди Меркьюри то же самое говорил: «If I’m happy then it shows in my work»[25].

Да. Искусство вообще существует, чтобы увеличивать количество счастья в жизни. Даже трагическое искусство – оно помогает через катарсис эту трагедию преодолеть. Ну да, личный трагизм поэта в том, что это очень одинокое ремесло. Но он вопреки всему – счастливый человек. Вот, Дмитрий Тонконогов однажды здорово сформулировал. Как-то мы разбирались со стихами одного автора, пытаясь для себя понять, в чем тут дело: вроде бы все на месте, и написано хорошо, но читать – как бумагу жевать. Знаете, это бывает сразу видно, что стихи плохие. Но надо попытаться сформулировать, чтобы проверить себя. И мы ломали голову. А Тонконогов вдруг говорит: «Знаете, когда он писал эти стихи, он ведь не радовался». Всё.

В одной из своих статей вы говорите, что «Бродский – наш последний по времени великий поэт. А предсказать, каким будет следующий великий, – нельзя». А будет ли он вообще, этот следующий великий, – в тех условиях, когда у самого времени на него будто бы нет запроса? Об этом писал Евгений Абдуллаев («Арион», 2009, № 1) в статье «Требуется ли классик?». Собственно, этот же вопрос задаю вам: требуется ли и – вне зависимости от ответа – появится ли?

Требуется и будет обязательно. Что значит время? Если принимать за время то, о чем верещат телевидение, масскульт и Интернет, то ему, может, и не нужен сейчас вообще поэт, не то что классик. Ему, если брать сферу культуры, в лучшем случае нужен популярный диктор, актер или рок-певец. У массового времени нет на поэзию запроса. А у того времени, в котором живет поэзия, он всегда был и есть. Множество поэтов, которые теперь для нас великие, писали во времена, когда не очень-то были и нужны. Вот я вам приведу пример. Вы никогда не бывали в Риме?

Была.

Видели Колизей, были в Колизее?

Да.

Это гладиаторские бои. Вот на них и был запрос: пятьдесят пять тысяч зрителей. А на вилле Мецената в Риме были?

Нет, к сожалению.

Там у него такая аудитория, где поэты стихи читали. Мест на сорок. Вот и всё, вот вам ответ. И тем не менее мы стихи Вергилия и Горация знаем, а про гладиаторов только в учебнике. И пока существует поэзия, у нее всегда будут вершины. Будет и в русской поэзии новый классик, и не один. Да мы имена уже знаем, пусть пока что каждый для себя, – тех, чьи стихи читая, радуемся, без кого нам тут было бы пусто.

В своем вопросе я отталкивалась от распространенного мнения, что сейчас в литпроцессе определяющую роль играют скорее тусовки, чем отдельные фигуры и степени личной одаренности.

Это на взгляд тусовки. Простодушный Мачтет примерно так же думал. А остается то самое одинокое кабинетное письмо, которое представлялось ему смешным. Мандельштам и Пастернак. Кстати, без Маяковского, Хлебникова и Есенина мы бы и про те «тусовки» не знали – про футуристов, имажинистов. Как вы вот вряд ли слышали о презантистах и люминистах.

Несмотря на многообразие имен, не кажется ли вам наше время усредненным в плане поэзии – когда нет безусловных величин, а есть просто ряд достаточно ярких, достаточно талантливых авторов?

Для меня безусловные величины есть, и с очень большим отрывом от «массы». Я не буду перечислять, я редактор журнала, кого-то не назовешь – обидишь. Их, как всегда, немного, но они есть. И они-то войдут в пантеон русской поэзии. Давайте только для окончательного решения подождем лет пятьдесят после их смерти: должны умереть еще и те, кто знал их лично и подпал под обаяние, – то есть и я в том числе, и те, кто их в юности, разинув рот, слушал. И тогда проверим. Но они, эти абсолютные поэты, среди нас.

Замечательно, оптимистический прогноз.

Видите ли, человечество никогда не жило без поэзии. Она как минимум сверстник языка. И ответить на вопрос, может ли жить человечество без поэзии, нельзя, потому что оно никогда не пробовало. Думаю, и не будет пробовать. А поэзия – это поэты. Другое дело, что в какой-то момент стихи – повальное увлечение, а в другой аудитория съеживается до небольшого круга любителей. И в первом случае лучшие поэты знамениты, а в другом известны лишь цеху и немногим ценителям.

А это обратное расширение произойдет в будущем, как вы думаете? Или же поэзия заняла свое место и уже останется на этом элитарном уровне?

Расширение до стадионных размеров в шестидесятых годах, думаю, было противоестественным, и оно вряд ли повторится. Но и нынешнее время пройдет. В культурном смысле оно образцово безмозглое. Очень яркое в повседневной жизни, и оттого голова идет кругом. Интернет, всякие интерактивные фокусы, иллюзия вовлеченности. Слишком много игрушек. И большинство людей, как дети, бросаются на все яркое. Я абсолютно уверен, что настанет другой период, когда все эти очень эффектные и полезные, но достаточно поверхностные по способу восприятия вещи приедятся. И людям опять захочется вернуться к более глубокому способу восприятия, к серьезному искусству.