«Герой нашего времени»: не роман, а цикл - Юрий Михайлович Никишов

серны, так и заглядывали к вам в душу». Общее впечатление — и две приметные детали: выразительная картинка готова.

Из второстепенных лиц только Казбич удостоился у Максима Максимыча портретной зарисовки: «…из угла комнаты на нее <Бэлу> смотрели другие два глаза, неподвижные, огненные. Я стал вглядываться и узнал моего старого знакомца Казбича. <…> …правду сказать, рожа у него была самая разбойничья: маленький, сухой, широкоплечий… А уж ловок-то, ловок-то был, как бес! Бешмет всегда изорванный, в заплатках, а оружие в серебре». (Заметим: заявлено конкретно — «рожа», а понимать надо обобщенно, детали пояснения обрисовывают фигуру).

Тут надо учитывать особую ситуацию повествования. Максим Максимыч рассказывает историю, которую наблюдал относительно давно, но которая отложилась в его памяти даже в деталях. Главных участников истории двое, Печорин и Бэла, да и Казбичу принадлежит роль немалая: они и выделены в описании. Отвлекаться на портретирование других причастных к истории лиц означало бы затягивать изложение истории, а Максим Максимыч хоть и словоохотлив, но человек деловой. И тут ему нужно суть рассказывать, а не вязнуть в подробностях, к делу относящихся лишь косвенно. Опять же память охотно хранит то, что вырастает над уровнем обыкновенного, а усредненное нивелирует.

Печорин — персонаж изображаемого действия, он же — автор записок. «Портретные характеристики Печорина в “Герое нашего времени” рассыпаны по всему роману. Их “наполнение” зависит от того, чью точку зрения они выражают. <…> …можно говорить о том, что перед нами не столько портрет Печорина, сколько восприятие его другими героями»364. Восприятие Бэлы — «поэтическое», Максима Максимыча — деловое. Мери обратила внимание на «неприятный тяжелый взгляд», Вера уверена в том, что «ничей взор не обещает столько блаженства». «…одни и те же черты героя вызывают прямо противоположные чувства. То, что одним кажется достоинством и вызывает симпатию, у других порождают недоумение или ненависть» (с. 153).

На саму манеру описаний Печорина очень сильное воздействие оказывают два обстоятельства. С одной стороны, это жанр, где сюжеты придумывает не автор, а сама жизнь. С другой стороны, автор умеет добиваться почти невозможного: заставляет жизнь двигаться в нужном ему направлении. Он наблюдает за отношениями Грушницкого и княжны Мери, понимает, что интерес княжны к незнакомцу в солдатской шинели (но явно не солдату по существу) будет недолгим, и делает эффективные шаги, чтобы ускорить и углубить ее разочарование.

Для конкретизации представлений о повествовательной манере Печорина препятствующим обстоятельством выступает факт, что наше знакомство с тетрадями героя неполное. Когда Печорин выказал странное равнодушие к их судьбе, а офицер-попутчик заинтересовался ими, на свет явилась одна тетрадка, «потом другая, третья и десятая…» Предисловие к журналу Печорина нас извещает, что опубликовано все (но и только то), что относится к жизни Печорина на Кавказе. Получается, что многие записки нам не известны, а кавказские впечатления записаны Печориным фрагментарно. Будем учитывать эти обстоятельства — лучше поймем книгу Лермонтова. Каким образом?

Записки пишутся вроде бы по подсказке жизни; связанные эпизоды образуют сюжетную линию; расширение повествования умножает сюжетные линии. Появляется новое лицо — логична остановка сюжета и представление этого лица. А если новый персонаж незнаком читателю, но более чем знаком рассказчику-герою? Возникают варианты. И жизнь идет на помощь: существуют правила, но они редко обходятся без исключений. У художника есть выбор.

Рассмотрим повествовательное начало повести «Княжна Мери». Оно динамично. «Вчера я приехал в Пятигорск, нанял квартиру на краю города…» Следом сразу же дается описание роскошного утра и панорамы города и окрестностей из окон домика. После отточия, обозначающего временную паузу в рассказе и смену темы, возникает очень любопытная повествовательная пауза другого типа; обозначен маршрут движения героя («Спустясь в середину города, я пошел бульваром…» — «Наконец вот и колодезь…»), но описание смещается с предметности на групповые портреты местных жительниц и приезжих.

У источника первая встреча: Грушницкий! Знакомство Печорина с ним состоялось в действующем отряде. Там юнкер был ранен пулей в ногу и поехал на воды с неделю прежде. Надо полагать, описания действующего отряда не предполагалось, и здесь Грушницкий представлен сразу с высокой полнотой: портретные черты перемежаются с деталями психологическими, а вскоре и оттесняются ими.

Любопытная особенность описания: оно пронизано иронией, но по началу лишено карикатурности. Печорин «не скрывает своей неприязни к Грушницкому, но при этом стремится к почти исследовательской объективности и беспристрастности суждений. В результате перед нами не односторонне отрицательный портрет лично неприятного человека, а цельный человеческий характер в совокупности различных тенденций»365.

Грушницкий смешон сам по себе, тут Печорину нет надобности что-либо утрировать; напротив, он охотно отмечает все, что идет в пользу своего (по обстоятельствам) приятеля: «Он хорошо сложен, смугл и черноволос…»; «Он довольно остер: эпиграммы его часто забавны, но никогда не бывают метки и злы…»; «…в те минуты, когда он сбрасывает трагическую мантию, Грушницкий довольно мил и забавен».

Но все доброе перечеркивается, потому что (не в отдельные минуты, а постоянно, за малыми исключениями) этот персонаж — позер. Так даже внешне. Ему очень хочется выглядеть, чего отчасти добивается, хоть чуть-чуть постарше своих лет: «ему на вид можно дать двадцать пять лет, хотя ему едва ли двадцать один год». (Позднее Печорин заметит о Грушницком для княжны Мери: «в мундире <офицерском> он еще моложавее». Это расчетливый удар: «как все мальчишки, он имеет претензию быть стариком…»). «Он… носит, по особенному роду франтовства, толстую солдатскую шинель» (среди южного лета!), изображая страдальца. Но особенно претит Печорину позерство внутреннее: «Говорит он скоро и вычурно: он из тех людей, которые на все случаи жизни имеют готовые пышные фразы». (Печорина шокирует отсутствие в Грушницком чувства меры, не сам факт «заготовок», которые воспринимаются нормой жизни светского человека. После инцидента на балу в ответ на приглашение княгини Лиговской посещать ее гостиную «я сказал ей одну из тех фраз, которые у всякого должны быть заготовлены на подобный случай»). Такие люди, замечает Печорин, «важно драпируются в необыкновенные чувства, возвышенные страсти и исключительные страдания. Производить эффект — их наслаждение…»; «…он не знает людей и их слабых струн, потому что занимался целую жизнь одним собою. Его цель — сделаться героем романа». (А ведь он и стал героем печоринско-лермонтовской повести, только совсем не таким, каким ему быть мерещилось! Что бы сталось с воображаемым прототипом, буде бы он наткнулся на такое изображение? Гадать излишне, вариантов много…). «Он так часто старался уверить других в том, что он существо, не созданное для мира, обреченное каким-то тайным страданиям, что он сам почти в этом уверился».

Позерство персонажа отчетливо