Георгий Адамович - Литературные беседы. Книга вторая ("Звено": 1926-1928)

Лабрюйер Жан де (La Bruyere; 1645-1696) — французский писатель, мастер афористической публицистики.

«так он писал, темно и вяло» — «Евгений Онегин», гл. VI, ст. XXXIII.

«человек — мыслящий тростник» — Паскаль Блез. Мысли / Пер. П. Д. Первова. — СПб., 1888. — С. 47.

<«Авдотья-смерть» Б. Зайцева. — «Растратчики» В. Катаева»>. — Звено. — 1927. — 6 февраля, № 210. — С. 1-2.

«Авдотья-смерть» — рассказ Б. Зайцева, впервые опубликованный в «Современных записках» (1927. — № 30. — С. 64-76).

«Кюхля» — роман Юрия Николаевича Тынянова, вышедший отдельным изданием в Ленинграде в 1925 году.

<«Все в масках, кроме одной» С. Юшкевича. — На лекциях Д. Мережковского>. — Звено. — 1927. — 13 февраля, № 211. — С. 1-2.

«Все в масках, кроме одной» — пьеса Семена Соломоновича Юшкевича (1868-1927), опубликованная в журнале «Воля России» (1926, 1927. — № 12, 1. — С. 3-40).

На лекциях Мережковского… — В цикле лекций, организованных редакцией «Звена», Д. С. Мережковский в малом зале Гаво (45-47, rue la Boetie) читал две лекции о Наполеоне, над биографией которого в то время работал: 22 января — «Судьба Наполеона. — Укротитель хаоса (Наполеон и революция)», 31 января – «Наполеон – злой или добрый? – Учитель мужества». Вступительное слово Мережковского к лекции было опубликовано под названием «Наполеон и Евразия» (Последние новости. – 1927. – 27 января, № 2136. – С.3).

Ознакомившись с отзывом Адамовича о лекциях, Мережковский написал

ОТВЕТ Г. В. АДАМОВИЧУ

В «Звене» появилась довольно любопытная заметка Георгия Адамовича, в которой он сообщает свои впечатления от аудитории на моих лекциях о Наполеоне. Главное впечатление: «Глубокий провал» между лектором и аудиторией, — по крайней мере «ее молодой частью». В ней голос лектора был «гласом вопиющего в пустыне». Объясняется же эта «пустыня» тем, что нынешняя послевоенная молодежь будто бы ищет прежде всего «благополучия»; главное для нее — «ne pas s'en faire», или по-русски, «моя хата с краю»; в этом, однако, слышится самому Адамовичу «нечто подлое, по Ломоносову, смердяковское, по Мережковскому». И в заключение автор заметки, признаваясь, что ему «страшно» за меня, спра­шивает, чувствую ли я, что «вопию в пустыне», и что мне «никто не откликнется».

Чтобы ясно ответить, нужно, чтобы вопрос был поставлен так же ясно, и, прежде всего, чтобы видно было, откуда он идет, ибо внутренний смысл вопроса — воля его — зависит от этого — от положения и лица того, кто спрашивает. Но положение и лицо Адамовича не ясны. Где он, с кем? С молодежью ли, которой «страстнее всего хочется благополучия» и для которой высшая заповедь: «моя хата с краю»? Судя по некоторым намекам, он действительно с нею, и соглашается с ее равнодушным «пожиманием плечами» на ужас старшего поколения: «просто нам хочется жить, и для нас каждая жизненная мелочь так же дорога, как вам любая из ваших последних тайн».

Это с одной стороны, а с другой: он как будто соглашается с теми, кто в этом «пожимании плечами» видит нечто «подлое», «смердяковское», и для кого французское: «ne pas s'en faire» или русское: «моя хата с краю» звучит, как циническое «je m'en f…» — «наплевать мне на все». Ему как будто хочется бежать от этой «смердяковской» молодежи. Бежать куда, в какую сторону? Если в мою, то падает его, Адамовича, вопрос: «Не страшно ли мне в моей пустыне?» И возникает другой: «Не страшно ли нам обоим в нашей пустыне?» Если же ему хочется бежать не в мою, а в другую сторону, то, может быть, следовало бы сказать, в какую именно, чтобы я мог знать, с кем говорю, потому что трудно говорить, не видя человека в лицо.

Не буду настаивать на том, что мое впечатление от аудитории, сделавшей мне честь выслушать меня, несколько иное, чем у Адамовича, и что впечатление говорящего от слушающих тоже имеет значение, особенно в вопросе о возможных «провалах» и соединениях — в вопросе более трудном и темном, чем это может казаться со стороны, при неясном положении наблюдателя. Не буду, повторяю, на этом настаивать, чтобы не быть заподозренным в самообольщении. Лучше скажу о моем впечатлении, как слушателя, от другой, подобной же аудитории.

В тот же самый день, как я прочел заметку Адамо­вича, я присутствовал на прениях по докладу П. Н. Милюкова об евразийстве: тут было очень много той самой молодежи, о которой говорит Адамович. Разумеется, всякая аудитория — толпа — со «всячинкой». И тут ее было не мало, — может быть, благодаря присутствию евразийцев, — больше, чем в других аудиториях. Но чему дать перевес, зависит от взгляда, злого или доброго, и, кажется, добрый взгляд глубже видит, чем злой.

И вот, должен сказать по совести, на тех лучших лицах, которые определяли эту аудиторию как целое— ли­цах, иногда грубоватых и жестких, иногда страшно усталых, измученных, не было ничего такого, что усматривает в них Адамович, меньше всего – цинического французского: «ne pas s'en faire», или русского: «моя хата с краю» – «наплевать на все». Нет, этой молодежи не наплевать на Россию; не наплевать и на те «последние тайны», с которыми связаны судьбы России: какая же, в самом деле, Россия без христианства, и какое христианство без «тайны»? Может быть, ей не наплевать и на Европу, у которой она так жадно и страстно учится и, надо надеяться, кое-чему научится. И уж конечно, каждому из этой молодежи не наплевать на свою личную трагедию. А ведь именно в этом — в трагедии — верный залог спасения от «подлого», «смердяковского», ибо существо «подлого» — антитрагическое, а существо трагедии — благородное.

Таково мое впечатление от всех этих молодых лиц, — и не только молодых: тут между молодыми и старшими нет разделения, нет того «провала», который так пугает или соблазняет Адамовича.

Тут же и мой ответ на его вопрос: «страшно» ли мне в моей «пустыне»? Не так страшно, как он думает, потому что в пустыне со мною очень многие. Мир для нас всех, без России — пустыня, и все мы, говорящие миру о Ней, Ее зовущие в мир, — до некоторой степени, «глас вопиющего в пустыне». Но пусть вспомнит Адамович, чей это был глас, и Кому он приготовил путь. Вспомнив это, он, может быть, поймет, почему моя надежда все-таки больше моего страха.

А если не поймет и будет утверждать, что в «его поколении» — в «послевоенной молодежи» — верховное правило: «моя хата с краю — наплевать на все», — и если он сам, как я надеюсь, этого не хочет, то мне будет легко обернуть вопрос и спросить его самого: не страшно ли ему в его пустыне?

Еще одно слово в защиту — странно сказать — Наполеона. Адамовичу кажется, что тема эта, в моей идейной постановке, далека от современности, отвлеченна и «фантастична». Едва ли с этим можно согласиться, если вспомнить, чем была и что есть идея Наполеона для современной Европы. Но и для России, по слухам, доходящим оттуда, тема о Наполеоне, кажется, очень современна; там много говорят о нем и, конечно, еще больше думают, между прочим, в той же идейной постановке – «обуздатель и устроитель хаоса», – которую я имел в виду. Хорошо это или дурно, другой вопрос, но в обоих случаях, дурном и хорошем, с этим нельзя не считаться. Кажется, именно в этом несочитании и заключалась бы действительная «несовременность» и «фантастичность», призрачность (Звено. – 1927. – 27 февраля, № 213. – С.2-3).

Адамович, в свою очередь, ответил репликой

ПО ПОВОДУ ЗАМЕТКИ Д. С. МЕРЕЖКОВСКОГО

Д. С. Мережковский упрекает меня в том, что, говоря о его лекциях и об аудитории на них и указывая на «провал между лектором и аудиторией», я не определил, с кем я. «Чтобы ясно ответить, — пишет он, — нуж­но, чтобы вопрос был поставлен так же ясно».

Это недоразумение: я никакого вопроса не ставил. Говоря о молодежи, девизом которой является вопрос «ne pas s'en faire», и старшем поколении, ужасающемся при виде этого равнодушия, я попытался остаться только наблюдателем. Уж никак не ожидал я, что поставленные в кавычках слова: «просто нам хочется жить и т. д…» могут быть поняты как выражение личных моих чувств. Мне казалось, что развязность и пошловатость этого заявления достаточно подчеркнуты. Говоря от себя, я попробовал бы принять более достойную позу.

Но это не имеет значения. Интересно то, что Д. С. Мережковскому показалось упреком указание на его одиночество. Правду сказать, я не думал, что это упрек. «Ты царь, живи один». Это похоже на высшую похвалу. Мережковский утверждает, что с ним «очень многие». Порадуемся за него. Но если бы он и действительно остался совсем один, не было бы причин за него огорчаться. Одиночество часто бывает наказанием, но иногда оказывается и наградой (Звено. – 1927. – 13 марта, № 215. – С.3).

«краса и очарование» — В статье «О современном лиризме» (Аполлон.— 1909.— №№ 1-3) И. Анненский сказал о Блоке: «Это, в полном смысле слова и без малейшей иронии, — краса подрастающей поэзии, что краса! — ее очарование» (Анненский И . Книги отражений. — Л., 1979. — С. 361).