«Блажен незлобивый поэт…» - Инна Владимировна Пруссакова

раскованной сексуальности… В свое время Корней Чуковский взял да и выдал на гора анализ творчества Лидии Чарской, любимой нашими бабушками и мамами. Не навешивал ярлыки, а показывал и доказывал. Нынешняя критика так себя не утруждает. Законодатели литературной моды все так же возятся с новым платьем короля, а между тем литература-то идет своим путем. Серьезная критика прохлопала такое явление, как Ф. Горенштейн, обошла молчанием Ю. Карабчиевского — кроме нескольких вялых упоминаний про «Воскресение Маяковского», отклика в критике на его прозу и поэзию, по существу, не было. Что написано об Асаре Эппеле? О Ф. Розинере, успевшем скончаться в Бостоне? А о романах С. Липкина «Декада» и «Записки жильца» кто-нибудь написал по-настоящему? А о прозе В. Корнилова? А вот стоит появиться провинциальной, устарелой прозе, только чтоб была помечена волшебным названием Нью-Йорк, — и открывается зеленая улица. Действительно, иной раз подумаешь, что за лакейские страсти! Хорошо, что издали В. Некрасова, но ведь и его — далеко не самые значительные вещи, а, например, роман «В родном городе» так и не переиздан. До того ли! Маринину с Леоновым надо печь поскорее!

Знаком качества в реалистической прозе стали для определенной категории критиков забеги в область дешевой символики и столь же неубедительной фантастики. Без этого знака вами критика вообще заниматься не станет. Без хождения по проволоке и шпагоглотания нынче и роман не роман. Шпагоглотание может быть метафорическим: когда нет ни событий, ни поступков, ни героя, ни героини, а есть бесконечно прерываемая нить рассуждений, — но в таком случае почему это плетение словес называется романом? А так вот. Роман-воспоминание, роман-эссе, роман-исследование — еще как переназовем? А критика все это слопает и не подавится, болезная. Как же! Надо быть на уровне современности! А все так просто: ну кто из нынешних звезд российской словесности в силах написать занимательный роман? Ну кто? Кроме кропателей грошовых детективов — кто? А критик бедный трясется: как бы не проговориться невзначай, что читал очередной увесистый том с пятого на десятое, потому что продираться сквозь эти домодельные антиномии сил нет! Как бы не дать понять, что зевота рот раздирала, покуда романист демонстрировал свои познания в клинической психиатрии и плел факты из истории родного государства, о которых ни один историк не догадывается. Нынче это модно: напиши, что Чапаев был гомосексуалистом, а Бухарин родился в семье шаха персидского — и успех (у критика) обеспечен. Нет, напрасно Виктор Ерофеев отвел критике место в передней, ошибся он. Критика во многом способствовала тому противоестественному положению в отечественной словесности, с каким мы теперь имеем дело. И на критике лежит большая доля ответственности за то, что читатель отшатнулся от толстых журналов. Не одна лишь политика в этом виновата, виновата и сама литература, в частности — критика. Зачем поднимает на щит нечитабельное, зачем оставляет в забросе вещи достойные? Это ведь не случайно происходит. И не оттого, что у критиков-де такой странный вкус. Не вкус это — это у старшего поколения страх отстать от эпохи, а у молодого — легкомыслие и безответственность.

Раньше требовалось представить голого короля — производственный роман — добротно одетым товарищем с выпуклой мускулатурой и голубыми глазами, а был он худосочным жуликом, скрывавшим нахальное вранье за кое-как скроенным тряпьем. Теперь, говорят, наступила свобода. Да ничего она не наступила! Свобода наступила, может быть, для того самого денежного мешка, о котором еще основоположник писал. И еще покруче приходится нынешнему литературному племени, чем было. Если раньше разбойничала партийная цензура, то теперь просто цензура другая и более разнообразная, что доказывает, в частности, и суетня перепуганной критики вокруг обоймы имен. А разбой-то остался! И страх — просто быть ненапечатанным, а для этого надо соблюдать осторожность ой как! Того не задень, этого не затронь, такого слова не скажи, того термина не употреби. А то — ух!

Так что всем туго: и прозаикам, и критикам. И читателям. То, что им сегодня предлагают толстые журналы, неудобочитаемо. Ну и наконец объективные причины: в библиотеке книжку не возьмешь — библиотеке она не достанется, в магазине не купишь — денег нет, а многие книги по причине малотиражности и не дойдут до провинции, скажем, до СПб. Так что и это обстоятельство поневоле сужает круг возможностей. Это — к вопросу о тенденциях.

Теперь — прогнозы. Не хочу становиться в позу прорицателя, не знаю, что нас ждет. Но можно попытаться провести наметившиеся линии дальше. Например, на декадентов шипели и кричали, потом привыкли, и уж «закрой свои бледные ноги» не казалось такой страшной ересью. А когда на смену символистам, носившим крахмальные манишки, явились горластые футуристы в блузах, то стало ясно, что это тоже не конец света. Можно понять ту ярость, которую рождал в Ходасевиче сам вид Маяковского — будущего поэта революции многие терпеть не могли, и по той же самой причине. Однако течение жизни неостановимо, и в ней нашли свое место и обруганный, свергнутый с пьедестала Маяковский, и восстановленный Ходасевич, и это правильно и естественно. Евг. Шварц был нетерпим к К. Чуковскому, Чуковский — к Сологубу, Чуковского изничтожала педагогическая общественность и т. д. Этому конца нет. Но одни читают Хлебникова, другие — Северянина, а третьи вообще упиваются Суриковым, и слава Богу! Так оно и должно быть в искусстве. Сегодня у нас реализм в загоне, а постмодерн якобы празднует победу, но победа эта иллюзорная. Пройдет время, страсти и тех, и иных апологетов улягутся, и можно будет подвести итоги — некоторые, во всяком случае. Вот был такой из советских советский поэт — Луговской, а сумел же учесть романсные напевы Блока. Можно прочитать кое-где, что Бродский использовал приемы Маяковского, Рейн учился у Слуцкого, а вполне демократичный Евтушенко заглядывал в Хлебникова. Вдруг и кривлянья Пригова окажутся для кого-то уроком? Чего не бывает! Хитрый Пелевин написал «Из жизни насекомых», и ни один блюститель законов не поймал его за руку: совершилась кража у К. Чапека, создателя вполне современной по духу пьесы «Из жизни насекомых», только написана-то она лет за шестьдесят до Пелевина (и публиковалась у нас, в серии «Мировая драматургия»). И весь ныне столь популярный Мрожек вполне укладывается в пьесы Чапека «Белая болезнь», «Мать» и прочие. Ну и что? Взаимопроникновение мотивов и приемов в искусстве — дело будничное. И, возможно, постмодерном нарекут когда-нибудь вполне читабельное и ясное по мысли (и даже наделенное этой мыслью) варево. Все может быть! И это взаимопроникновение — наиболее возможная перспектива. И дай Бог нашей прозе не отрекаться от завета Пушкина,