«Блажен незлобивый поэт…» - Инна Владимировна Пруссакова

здесь и сейчас, чаще всего сбои настигают Рейна в его заграничных циклах. Уж очень много там наезженных дорог, не так хорошо знакомых, как Маросейки и Петровки. Вот там впечатление цельности иногда уходит. При том, что Рейн ощущает себя в русле европейской культуры, трюизмы его подстерегают. И в римском кафе он, конечно же, встречает Гоголя, а в другом — конечно же, Хемингуэя, миф шестидесятых. Но эти призрачные свидания давно стали общим местом в отчетах наших путешественников, и пусть бы там и оставались. А ведь есть и сильные вещи, например, заключенная в послание к старшему собрату благодарность — за то, что тот связал Вифлеем с Синаем и чеканную поступь Серебряного века с тусклой тьмой, поглотившей следующее поколение. Так что, наверное, дело не в материале, а в степени эмоционального проживания каждой минуты бытия — разумеется, в молодости реакция острее, и стертый булыжник в заштатном переулочке больше скажет сердцу, чем пышные порталы прославленных соборов…

Когда-то Евтушенко, по воспоминаниям Рейна, сказал ему: «Если бы можно было понять, почему тебя не печатают, то была бы разгадана загадка советской власти в литературе». Сам Евтушенко немало бился над разгадкой, и трудно сказать, что она ему дала. Но вот советской власти нет, нет цензуры, почти отпал институт редактуры, но трудности у художников остались, и не все они — внутреннего свойства. Внешние трудности уже не существуют для Рейна, ставшего мэтром. А без внутренних творчества не бывает… С кем протекли его боренья? С самим собой, с самим собой. И чем дольше они длятся, тем длиннее жизнь таланта. И тем более велики заслуги, если вспомнить, сквозь что пришлось пройти. Вот оно, это прошлое: хрестоматийная фотография — похороны Ахматовой. Бронзовый профиль в гробу, а у бортика — вот они, мало кому известные: Арсений Тарковский, переводчик восточных стихов, Лев Гумилев — просто сын поэта и поэтессы, Анатолий Найман, хмурый Рейн, плачущий Бродский, связанные скорбью и растерянностью. Сегодня Тарковский и Бродский — в Пантеоне русской словесности, Гумилев — звезда на научном небосклоне, Найман печатает роман за романом, Рейн — стал мэтром. Но вот хмурый парень у гроба — он навеки запечатлен в том своем существовании, когда ничего не было, кроме любви к русской музе и честного ей служения. Еще не было ни признания, ни путешествий, ни наград. Но поэт — он этих минут не забывает, они, став прошлым, остались живыми. Шестидесятники подавали руку будущему — и оно настало.

Литература последних лет[8]

Тенденции и прогнозы

…Мы перестали быть литературоцентричны. Литература вдруг — раз! — и оторвалась от каждодневности. И читатели отвернулись от вымысла и уставились в газету. И на кухнях больше говорят о Ельцине и Лукашенко, чем о романах и стихах. Ничего не попишешь! Это факт, и с ним приходится считаться. И как прежде, уже не будет.

Похоже, и писатели все поделились на тех, кто, сознательно или неосознанно, желал бы вернуться назад, и на тех, кто весело и бездумно принял создавшееся положение. И соответственно в этом пространстве устроился. Есть, правда, и такие ловкачи, которые сразу все смекнули и пекут бестселлеры, а те раскупаются, как горячие пирожки, — но это к литературе отношения не имеет, и то, что у нас имеет столь широкое хождение, хуже даже, чем американские Жаклин Сьюзен и Барбара Картленд. Ну, по Сеньке и шапка. Но это ведь и есть наиболее ощутимая тенденция — расслоение прежде всего в самой литературной среде, разделение на тех, кто не хочет и не может отогнать своего Пегаса от тучных житниц реальной действительности, и на тех, кто век бы ее не видал, этой реальности, пропади она пропадом, и прекрасно без нее обходится. И те, кто «сочиняет из головы», и те, кто работает с натуры, не образуют укрепрайоны, а, бывает, свободно перетекают туда-сюда, но дела это не меняет. Устойчивые на тверди земной ретрограды и подбитые ветром прогресссисты — это два основных лагеря, а дальше — идет деление более мелкое или по другим параметрам.

Есть, например, крайние. Тут уже деление не по эстетическим признакам, а — по политическим. Правый край — это продукция «Нашего современника» и «Молодой гвардии». По вполне понятным причинам эта продукция на страницах «Литературки» не обсуждается. Однако независимо от качества количество здесь достаточно значительное, чтоб хотя бы в уме пометить: это — есть. Вся эта националистически-патриотическая литература не попадает на страницы солидных изданий, разве что в виде далеких откликов на то или иное высказывание Кожинова или Распутина. То есть отголоски все-таки иногда доносятся, и связано это с тем, что общество все сильнее поляризуется, и тот, кто заявлял себя либералом, стремительно правеет, а иные спокойные центристы начинают прислушиваться к госпоже Новодворской.

А с левого края шагают иронические эстеты, вольные певцы концептуализма, деловитые лидеры постмодернизма или как еще их называть. Наиболее последовательный теоретик тут все же не Вик. Ерофеев, создатель вполне рыночной «Русской красавицы», а Б. Парамонов, имя культовое. Правда, его теорий мы можем не касаться, а вот практика… Это он не посовестился заявить, что лично ему представляются равными и одинаковыми Вс. Кочетов и Вас. Гроссман. Это заявление программное, после него действительно наш отечественный Кожинов покажется невинным младенцем. Это заявление ведь, среди прочего, означает: плевать мне на десятки лет насилия над людьми, плевать на страдальческие тени замученных писателей, плевать на лагеря и геноцид, — плевать! Меня не трогает ничто вне эстетической области. И вот уже критик пишет, что, читая повесть И. Фридберга «Здесь я!» о массовых расстрелах евреев, она позевывала — ну скучно ей читать о чужих муках, и все тут! Этика ей неинтересна. Ага, Маяковский когда-то написал: «Я люблю смотреть, как умирают дети». И очень сердился, когда его этим попрекали.

Но при всем том русская литература от этики уйти не может, и очень жаль, что правый-то край свою этику — этику национализма и человеконенавистничества — очень даже протаскивает, а вот прогрессисты — обходятся… Порхающий эстетизм, да еще в его более чем шокирующих формах от Кибирова до Рубинштейна ощутимых творческих побед не одержал. Кто же в здравом уме станет читать при свете луны Пригова или «Голову Гоголя»?

Наплевизм — определяющее качество деятелей новой литературы. До того перепутались идеологии, что стали отказываться от всякой организующей идеи. А ею для русской литературы всегда была совесть. И никакой А. Образцов, поливая Пушкина брызгами своего изысканного презрения (Самоорганизация культуры. «Независимая газета», 1996 г.,