Людмила Татьяничева - Каменный Пояс, 1982

Или косьба. Не мягкая и жирная, как у нас говорят, молодая еланная трава, а проволока тимофеевки, спутанная упавшим клевером, который не столько косишь, сколько выдираешь. И через каждые три, многое, пять рядков бросаешь косу, и смех берет над собой: не могу!

И не сразу все удается: пройдет немало времени, пока научишься косить, не мучая спины, рук, живота. Сколько раз пальцем по лезвию проедешь при затачивании! То коса носком втыкается в землю, то пятку ей забудешь прижать, то ряд не подкашивается — попробуй потом оторви его! Хорошо отбивать косу, править ее, не стачивая жала, — это уменье тоже появится не вдруг. Немного тех ловких работников, которые косят — и смотреть загляденье, и поди угонись за ними! Никто не будет здесь учить тебя или, наоборот, скрывать тайну: пришел работать — бери косу, пробуй. Смотри, как у людей выходит. И мастерство придет — через опыт ошибок и неудач. Через порезы на пальцах.

Я думал: неужели однажды исчезнут этот труд и эти люди? А с ними — весь их опыт, быт и язык? И машины отнимут у нас упоительную до самозабвения радость физического труда? Ведь действительно: одни старики. Я — почти случайно здесь. Да еще некий, воображаемый пока, беспутный «Геночка», посланный бабкой помогать родне.

Я не заметил, когда старики смолкли. Вдруг совсем рядом, на улице, пиликнуло. Кто-то в избе хмыкнул:

— В гармоню никак собрался играть.

— Неужели он с гармоней на покос приехал?

— С ней, баламут.

А гармонь действительно заиграла. И не грустное что-то, а незамысловатое, резвое и беспечное.

Ты не плачь, моя фуражка, —Козырек тебе пришьем.Не тужи, моя милашка, —Жениха тебе найдем.

Голос, неожиданно чистый и ладный тенорок, выпорхнул в ночи, как жаворонок после дождя. Гармонь играла, не оставляя места скорбной лесниковой душе, которая будто бы бродила еще в потемках возле кордона. Гармонь заливалась. И в разухабистых и озорных звуках ее не было никакой непристойности. Вдруг все умолкло.

— Пустила! — выдохнули разом в избе.

— Почет серой капусте в базарный день.

— Лучше бы не пускала, — сказала та, самая старшая. — Намается еще хуже, чем одна. С ним баушка только и справляется.

— И эта справится. Подберется половчей, да и…

— Не нужно мне нисколько про них, — зевнула старуха. — Своих забот полно. — И почти тут же всхрапнула.

Вслед за ней фигурно заприсвистывал и одинокий дед на печи. Тетя Дуня еще поворочалась немного, затем встала, заперла дверь и легла, затихла. Темнеть перестало, но до рассвета оставалось еще часа два. Когда я уснул, не помню.

Геночка заявился к утру, в четыре часа. Небольшого росточка, сухонький, курносый и, кажется, рыжий. Виновато поскребся в дверь, на печь полез прямо с гармонью. Та неосторожно пиликнула.

— Айда, поиграй нам сверху, — сказала тетя Дуня. — Все веселей встанем.

— Он за ночь до того, поди, наигрался, что до вечера, как опоенный, ходить будет.

— Это… — в Геночкином голосе скрывалась застенчивость, — я лесничихе один уповод покосить обещался. Если баушка приедет, пусть меня не теряет.

— Коси, не жалко, — ответила хозяйка. — Жениться не надумал?

— Посмотрим, — ответил парень сквозь сон.

— Его бы женить, — нехотя пробормотала самая старшая. — А после жену отобрать. Вот тогда бы узнал.

Но что бы он узнал, никто не стал спрашивать.

Светало. Все потихоньку вставали, неторопливо, с отдыхом, одевались и уходили на свои делянки.

Я шел, и многие вчерашние мысли казались мне уже несправедливыми. В конце концов, не одни старики. После работы приедут и помоложе. Мне же самому косить, пожалуй, даже нравится. И если я летом ни разу не побываю на покосе, то посчитаю себя… обделенным, что ли.

На своей еланке я достал отяжелевшую от росы косу. Поправил ее бруском и пошел первый ряд. Тело с непривычки ныло, но косить по холодку было легко. И тот дурманящий запах, что исходит от травы в жару, еще не появился. Кончив ряд, я прошелся по лезвию бруском. Недалеко реже, чем у меня, отозвались брусками те, с кем я коротал ночь. Дед мой говорил, что по этому звуку можно определить, кто косит: старый или молодой, усталый или нет.

«Пришли уже», — подумал я про стариков.

Было очень тихо.

ОДНА СУДЬБА

Литературное объединение имени Бориса Ручьева всего лишь на год моложе своего города, так что творческое становление его первых поэтов и прозаиков происходило в котлованах, на строительных лесах будущего гиганта отечественной индустрии. Первые из первых певцов Магнитки — Борис Ручьев, Василий Макаров, Александр Ворошилов, Александр Авдеенко, Михаил Люгарин, Яков Вохменцев, Александр Лозневой, Марк Гроссман — заложили те добрые традиции, которые свято поддерживаются многими поколениями литераторов Магнитогорска.

Ежегодно в один из «литературных вторников» (так называют они свои занятия) объединенцы приходят в музей-квартиру Бориса Ручьева: старые фотографии, журналы, некогда издававшиеся в Магнитогорске, книги их предшественников — все это убеждает в том, что литераторы Магнитки всегда черпали вдохновение в гуще рабочей жизни.

Трудно предсказать, для кого из нынешнего поколения литературного объединения поэзия станет судьбой, но ясно одно — и для них главным источником творческой мысли есть и будет труд.

Владимир Чурилин

СТИХОТВОРЕНИЕ

Я шел в огонь,Он зубы свои скалил,Ему, видать, понравилась игра.А город спал, морозен и хрустален,И ничего не ведал до утра.Гостеприимно выстроились стены,Спешил в тепло усталый человек,А я стоял у дымного мартена,Тяжелый пот отряхивая с век.Мне в эту ночь то плакалось, то пелось,Гудела сталь в оплавленном ковше,И ничего так страшно не хотелось,Как устоять на этом рубеже.

Василий Скребков

СТИХИ

* * *

Полвека шумит мой завод многотрубный.Здесь реки стальные начало берут,И тем я горжусь, что достался мне трудный,Но очень уж нужный для Родины труд.

Пусть жаром печет и вздуваются вены,Но большего счастия нет для меня —Быть сыном Магнитки, стоять у мартенаИ чувствовать сердцем дыханье огня.

Горячей работой нельзя не гордиться,Я возле металла душою окрепИ каждому низко готов поклониться,Кто честным трудом заработал свой хлеб.

ЛЕСОРУБЫ

Мы в бору бригадой жили,Строевой валили лес.Нас наотмашь ливни билиС громыхающих небес.Комариным звоном пелаЗауральская жара,И спина деревенелаВ этом пекле до утра.Сам старшой дивился зычно:— Наворочали ж мы дур! —И заканчивал обычно:— Баста, братцы! Перекур!Все лежали и дымили,Передышку дав рукам,А над нами сосны плылиПо белесым облакам.Ни один меня в бригадеНе обидел, не ругнул —Понимали: хлеба радиС малых лет я спину гнул.Оттого на равных взяли,Хоть и был почти малец,Что геройской смертью палиСтарший брат мой и отец…Кончен день. Старшой солидноГоворил: «На стан пора», —И, меня жалея, видно,Кто-то нес два топора.После ужина курили,Заводили разговорИ про то, как немца били,И про то, как немец пер,Про находчивость солдата,Про чужой, постылый край,Да просили Федьку-хвата,Побасенку, мол, поддай.Взрывы хохота летелиВ остывающую синь.Мужики едва хрипели:— Ну и Федька, сук-кин сын!Разговор кружился птицейВ свете гаснущего дня.Сон морил, и тихо лицаУплывали от меня.Может, в эти перегрузки,В дни усталости до слезВсей душою к людям русскимЯ, как деревце, прирос,И за все, что я имею,Перед ними я в долгуИ, наверно, жизнью всеюРассчитаться не смогу.

Римма Дышаленкова