Полка: История русской поэзии - Лев Владимирович Оборин

два союзника – / Чейн и Стокс».

На другой стороне – возвышенная глоссолалия, апология виртуозно оркестрованной смысловой темноты (как у Ильи Риссенберга, 1947–2020). Отчётливее всего эта звуковая поэтика, эмпатичная ко всем деталям художественного мира, выразилась у Василия Бородина (1982–2021), о чьих стихах мы поговорим в следующей лекции.

Виктор Iванiв[509]

Поэты, дебютировавшие в 2000-е, вообще были очень восприимчивы к вопросам звуковой и рифменной организации стиха (вопреки расхожему мнению о засилье верлибра). Среди них нужно назвать Дину Гатину (р. 1981), Анастасию Зеленову (р. 1982), Дениса Осокина (р. 1977; более известен как прозаик) и Виктора Iванiва (1977–2015), добивавшегося головокружительного, почти шаманского эффекта:

Обезьянка в галстуке пиджаке и кепи

напомнила мне о том кого уже нет на свете

теперь когда она по щеке меня треплет

и слово ласковое как хлебные мякиши лепит

ёжик был колок как ворс на крепе

напомнила мне о том кто никогда не воскреснет

черты их стали для меня неузнаваемыми

как две одинаковые рыбки в аквариуме

как два ботинка с тупыми носами

что жмут как глаза серые или карие

как руки близнецы левая и правая

что спали и вдруг проснулись беспалыми

как я бежал по дымным развалинам

как кто-то три дня молчал и потом не смог разговаривать

черты их стали для меня обезьяньими

лучше бы были они совсем незнакомыми и безвестными

лучше б их тронул тлен или стали они бестелесными

как альбинос стал невидимкой под дождём белёсым

что было лесом стало лесом

лучше безруким беззубым безносым

лучше б исчезли вовсе как дым папиросы

В других стихах Iванiва различимы, будто всплывающие на поверхность элементы шаманского варева, куски классических текстов – например, Блока: «Но страшно мне: изменишь облик ты» или, в чуть переиначенном виде, «Коротких проводов когда / с мороза ты пришла». Это стихотворение 2008 года – «Первое января» – открывается эпиграфом из Всеволода Зельченко, который проводил ревизию классического наследия, пользуясь классическим же инструментарием; Iванiв идёт дальше, разгоняя текст до огромной скорости, подпитывая его абсурдистскими, обэриутскими ходами.

Кто нас на Эльбе обнимал

тот до отвала ел

И кто зевнул и кто Ваал

и кто верблюда вёл

И кто до фонаря довёл

кто первый овдовел

И часовому рядовой

был лишь прелюбовед

Тут он как бы лишний раз доказывает, что именно обэриуты были продолжателями классической традиции золотого века и модернизма (а не, скажем, шестидесятники – в «Первом января» мелькает, как видим, и строчка из Евтушенко). Iванiв оставил обширное, до сих пор не опубликованное полностью наследие – в том числе превосходную прозу, заставившую вновь говорить о конвергенции прозаических и поэтических методов в XXI веке. Разговоры о том, что новая поэзия берёт на себя функции прозы, заметно просевшей в разнообразии и качестве, в критике 2000-х возникали всё чаще – в том числе применительно к поэтам «нового эпоса» (которые всё же имели в виду нечто другое). Подробнее об этом – чуть ниже.

Юлий Гуголев[510]

В предыдущих лекциях мы уже говорили о сочетании традиционной просодии с иронией и парадоксом. Это сочетание свойственно поэтам, «преодолевшим концептуализм»: в первую очередь – Тимуру Кибирову (р. 1955), в какой-то мере – Юлию Гуголеву (р. 1964). Он начинал в клубе «Поэзия», был близок к концептуалистскому кругу; в 1990–2000-е он развил собственную поэтику баллады или даже поэтического рассказа, барочно щедрого, по-бабелевски плотного и плотского, персонажного, полного цитат и аллюзий:

Бабушкин плач обо всём и о всех,

но вот чего нам не стоит касаться

(я-то коснусь, не взирая, что грех),

это что бабушкина кулинария,

чем несъедобнее, тем легендарнее:

скудные слёзы фальшивого зайца

льются сквозь миру невидимый мех.

Среди этих рассказов есть настоящие шедевры – такие как стихотворение «Целый год солдат не видал родни…», из которого растёт более поздняя гражданская лирика Гуголева; ветеран чеченской кампании в этом стихотворении узнаёт о судьбе своего друга, утопившегося в зимней реке, и уходит обратно на войну: «Я за десять дней понаделал трат, / так что впору вновь заключать контракт, / да и смертность там вроде как ниже».

И пошёл солдат прямо на Кавказ.

Он там видел смерть, как видал он вас.

А вот где и когда, если честно,

суждено ему завершить войну,

знает только тот, кто идёт по дну.

Ну а нам про то не известно.

Такая парадоксальность бескомпромиссна и провокативна, она любит доводить парадокс до логического предела. Хороший пример – поэзия Виталия Пуханова (р. 1966): он начинал в русле постакмеизма, работал с кодами русской поэзии XX века – например, с иконическими текстами Мандельштама: «От счастливой судьбы, от красивых людей / Я вернусь молодым и любимым, / Чтоб клевал мою кровь на снегу воробей, / Как застывшие капли рябины. / Чтоб леталось легко по земле воробью / И душа не просилась на волю, / Потому что тогда я его не убью / И другим убивать не позволю». К 2010-м его поэтика пережила огромную трансформацию: основным приёмом стал именно парадокс, переворачивание обыденного для читателя этоса. Известен эпизод со стихотворением Пуханова «В Ленинграде, на рассвете…», посвященным блокаде Ленинграда и вызвавшим небольшой литературный скандал – и из-за неконвенциональной трактовки блокадного нарратива, и даже из-за выбранного Пухановым якобы «игрового» стихотворного размера; но в целом поэзия Пуханова в принципе заточена на разрушение удобной картины мира:

Мальчику нежелательно видеть, как мама плачет.

Красится перед зеркалом. Умоляет мужчину.

Мечется в поисках ключей от двери. Опаздывает.

Бормочет тревожное, нелепое.

Много чего ещё нежелательно видеть.

Мама ключей не найдёт. Мама останется дома.

В старости последней видит мальчик:

Молодая мама плачет, мечется, умоляет.

Сердце напрасно болит.

Как в детстве, помочь ей не может.

Мама должна представать сыну всегда одинаково:

С книжкой в руках, глаза отрывая на миг,

Улыбаясь ему, как кому-то большому и сильному.

Мама с медленной чашкою чая в руках.

Лишь для того, чтоб пригубить. Вновь улыбнуться.

Мальчику в старости жалкой будет нестрашно почти засыпать.

Мама не уйдёт никуда. Здесь твоя мама.

Максим Амелин[511]