Полка: История русской поэзии - Лев Владимирович Оборин

Сергей Гандлевский

в начале пасхальной недели

был свет у наташки зажжён

к полуночи было виденье

к ней данченко в гости зашёл

в нём не было смертной печали

когда они пили портвейн

пальто и худые перчатки

стихов непочатый портфель

мои же следы без просвета

кромешная ночь замела

в том городе с хордой проспекта

где данченко жив за меня

Алексей Цветков

Сергей Гандлевский. 2009 год[461]

Основу «Московского времени» составили четыре поэта: Сергей Гандлевский (р. 1952), Алексей Сопровский (1953–1990), Алексей Цветков (1947–2022) и Бахыт Кенжеев (1950–2024); в первое время к группе примыкал Александр Казинцев, впоследствии литератор почвеннического направления. В самиздатских альманахах «Московского времени» публиковались и другие авторы: например, Татьяна Полетаева, Елена Игнатова, Наталья Ванханен, Дмитрий Веденяпин; точкой притяжения для этого круга была литературная студия «Луч» при МГУ под руководством поэта Игоря Волгина (основанная в 1968 году, она действует и сегодня). Как уже говорилось, у этих поэтов традиционная просодия сочеталась с максимально «несоветской» интонацией, варьировавшейся от сентиментальности до сарказма; пожалуй, можно сказать, что «Московское время» изобретает постиронию до того, как такое понятие появляется. Лучше всего это видно у Гандлевского – в таких известных текстах, как «Самосуд неожиданной зрелости», «Праздник», «Не сменить ли пластинку? Но родина снится опять…» или «Дай Бог памяти вспомнить работы мои…», где, грубо говоря, социальный опыт советского прекария-интеллигента становится поводом для иронической ностальгии:

Здесь бы мне и осесть, да шалят тормоза.

Ближе к лету уйду, и в минуту ухода

Жизнь моя улыбнётся, закроет глаза

И откроет их медленно снова – свобода.

Как впервые, когда рассчитался в МЭИ,

Сдал казённое кладовщику дяде Васе,

Уложил в чемодан причиндалы свои,

Встал ни свет ни заря и пошёл восвояси.

Дети спали. Физорг починял силомер.

Повариха дремала в объятьях завхоза.

До свидания, лагерь. Прощай, пионер,

Торопливо глотающий крупные слёзы.

Основной корпус стихотворений Гандлевского был создан в 1970–90-е; впоследствии он стал публиковать по одному-два стихотворения в год – объясняя это строгостью отбора. В новейших стихах Гандлевского сохраняется та же труднообъяснимая смесь стоицизма и разнузданности, высокого и низкого: «Посередине медляка Анжела / как будто ей внезапно поплохело / ушла в слезах из шумного ДК – / Анжелке страшно стало за Витька. / Она ходила по полю полночи, / всё силясь блин припомнить школьный стих / про шумный бал и там одной короче / приснился насмерть раненный жених». Перед нами один из фирменных приёмов Гандлевского, воспроизведённый впоследствии в текстах поэтов «нового эпоса»: создание (как бы выхватывание из воздуха) бытовых подробностей; их значимость полностью ясна только говорящему, но ощущение этой значимости передаётся и читателю (критик Данила Давыдов в связи с этим говорил о «зонах непрозрачного смысла»). Вот ещё один пример из 2000-х, где на высоких нотах построено всё короткое стихотворение:

А самое-самое: дом за углом,

смерть в Вязьме, кривую луну под веслом,

вокзальные бредни прощанья –

присвоит минута молчанья.

Так русский мужчина несёт до конца,

срамя или славя всесветно,

фамилию рода и имя отца –

а мать исчезает бесследно…

(Сравним с этим стихотворение Владимира Гандельсмана – ровесника авторов «Московского времени», близкого по поэтике к «Московскому времени», но дебютировавшего позднее: «Мать исчезла совершенно. / Умирает даже тот, / кто не думал совершенно, / что когда-нибудь умрёт. // Он рукой перебирает / одеяла смертный край, / так дитя перебирает / клавиши из края в край».)

Письмо Алексея Цветкова – гораздо более плотное и инклюзивное, почти до универсализма. Глубоко религиозный в молодости, с годами Цветков пришёл к столь же искреннему атеизму; важнейшими его темами оставались смерть, наука, прение с Богом – несправедливым творцом мира или, точнее, образом творца; люди в огромном универсуме цветковской поэзии существуют на равных с животными и растениями: «в старости блуждать и не бояться / в заповедной впадине реки / ситцевые бабочки двоятся / бронзовые тикают жуки». В 1975 году Цветков был вынужден покинуть Советский Союз – и главные свои вещи написал в эмиграции; самый значительный его сборник 1980-х – «Эдем» (1985), устроенный как реконструкция частного космоса советской молодости; уже здесь Цветков отказывается от пунктуации (это станет самым узнаваемым его приёмом, который он навяжет русской силлаботонике) и полагается на яркую ассонансную рифму – в противовес более ранним и более «классичным» своим стихам.

воздух в паутине перегара

щучье порционное желе

в августе на север пролегала

ветка центробежная жэдэ

стыло сердце пригнанное к ритму

стыками колеблемых купе

на посадке я окликнул римму

с килькой в доморощенном кульке

там на тризне быстрой и суровой

на помин рассыпавшихся дней

мы себя расслабили зубровой

с рыбьими кадавриками к ней

ящик волжского она везла

но с похмелья было мне нельзя

Алексей Цветков. 2009 год[462]

В конце 1980-х Цветков перестал писать стихи, сочинял прозу и эссе, стал востребованным журналистом, политическим комментатором; в середине 2000-х он вернулся к поэзии – и заговорили о «новом Цветкове», который, впрочем, имел много общего со старым. Самым известным цветковским стихотворением 2000-х стал жёсткий отклик на трагедию Беслана («в царстве ирода-царя / кровь подсохла на рассвете / над страной горит заря / на траве играют дети / все невинны каждый наш / я предам и ты предашь»). На протяжении почти 20 лет Цветков, поэт очень многопишущий, развивал и углублял основные свои темы, часто в рамках одного сборника и даже одного стихотворения переходя от сарказма или стоицизма к пронзительному трагизму:

тогда скажи мне вот что скажи без обмана

почему случается лишь то что случилось

цветут цветы птицы поют поутру рано

просили солнце сиять оно научилось

сходят девушки к реке рождаются дети

а меня нет почему я не жив на свете

бог с тобой уж если не жив то и не надо

кто не видел дня тому и ночь не настанет

нерождённого мать не оплачет и рада

цвет если не расцвёл вовеки не увянет

не упадёт птица раз в зените не вьётся

у кого нет сердца оно не разорвётся