Война и мир. 1805-1812 с исторической точки зрения и по воспоминаниям современника. По поводу сочинения графа Л.Н.Толстого «Война и мир» - Авраам Сергеевич Норов

Кутайсов, который присоединился к нему. Поравнявшись с центральной батареей, они с ужасом увидели штурм и взятие батареи неприятелем, оба бросились в ряды отступающих в беспорядке полков, остановили их, развернули батареи конной артиллерии, направя картечный огонь на торжествующего неприятеля, и став в главе батальона Уфимского полка, повели их в атаку прямо на взятую французами батарею, меж тем, как Паскевич с одной стороны, а Васильчиков с другой, ударили в штыки. Неприятель был везде опрокинут и даже преследуем, центральная батарея опять перешла в наши руки, уже с штурмовавшим ее французским генералом Бонами, взятым в плен, и опять начала громить бегущего неприятеля, который понес при этом случае огромную потерю. Но с этим торжеством связана великая потеря для всей нашей армии. В это время был убит наш гениальный артиллерийский генерал граф Кутайсов. В кровавой схватке никто не видал, как он, вероятно, был сорван ядром с своей лошади, которая прибежала с окровавленным седлом в свои ряды, и даже труп его не был найден! И этот самый пламенный Кутайсов, лишь несколько часов тому назад, с необыкновенным оживлением передавал мне вышеприведенные его заповедные слова артиллерии, которая в этот день их выполнила при нем и продолжала выполнять, не зная, что его уже нет с нами… Замечательно, что та именно центральная батарея, возле которой Кутайсов был убит, не переставала действовать, доколе неприятель не сел верхом на ее пушки; но они тут же были опять выручены, выкупив вполне временную свою потерю устланными вокруг нее неприятельскими трупами. Весьма справедливо сказал Данилевский, что смерть Кутайсова имела важные последствия на весь ход сражения, лишив 1-ю армию начальника артиллерии в такой битве, где преимущественно действовали орудия, и неизвестность сделанных Кутайсовым распоряжений произвела то, что многие роты, расстреляв заряды, не знали откуда их пополнить. И надобно прибавить, что многие роты простояли без дела, а другие были довольно поздно употреблены. Последнее и мы испытали.

Граф Толстой в своем романе, где он в главах 33–35 прекрасно и верно изобразил общие фазисы Бородинской битвы, позволил себе прежде того, следующим образом выразиться о подвиге Ермолова: «Это была та атака, которую себе приписывал Ермолов, говоря, что только его храбрости и счастью возможно было сделать этот подвиг, и атака, в которой он будто бы кидал на курган георгиевские кресты, бывшие у него в кармане». Мы считаем даже неуместным возражать на таковое нарекание: подвигу Ермолова была свидетелем армия; приглашаем, однако автора прочесть, по этому предмету, подлинную реляцию Барклая. Мой бывший товарищ, поручик Глухов, быв ранен, возвращался с перевязочного пункта к своей батарее; в самое это время Ермолов завладел им, заставил приводить в порядок людей Перновского полка, и, соединив их с Уфимским батальоном пошел вместе с ним на штыки. Тут Глухов был вторично ранен, и вторично отправлен на перевязочный пункт[7]. Автор романа предпочел заняться г. Безухоым и рассказать нам как этот барин схватился за шиворот с французом… И подлинно, у него героем Бородина выставлен граф Безухов.

Не знаю, по чьим распоряжениям нас повели в дело, но я видел подскакавшего к командиру нашей 2-й роты капитану Гогелю офицера генерального штаба, за которым мы и последовали по направлению к левому флангу. Это было единственное приказание, которое мы получили, и впоследствии действовали уже как знали и умели. Это был тот момент, когда по взятии неприятелем Семеновских флешей, наша боевая линия, командуемая Дохтуровым и Коновницыным, под покровительством нашей артиллерии, выстраивалась вдоль оврага между Семеновскою и противолежащею платформою. И наша батарея была выдвинута для той же цели. Действие изнеможенной от непрестававшей борьбы пехоты, как нашей, так и французской, на время прекратилось, и начался жестокий артиллерийский поединок. Несколько правее от нас действовала небольшая батарея; мы узнали впоследствии, что это был остаток нашей гвардейской 1 – й легкой роты, которая уже давно боролась возле Измайловского полка; ею командовал штабс-капитан Ладыгин, заменивший раненого командира Вельяминова; она уже готовилась сняться с позиции от огромной потери в людях, лошадях, от растраты всех зарядов и по причине подбитых орудий. И действительно, она скоро снялась, но возвратилась в бой к вечеру с половинным числом орудий и людей. Из ее семи офицеров уцелел только один Ладыгин; у прапорщика Ковалевского оторвало обе ноги, а у Рюля одну. К левому флангу нашей батареи, неподалеку от меня, примыкал кирасирский полк Его Величества. Место, на которое мы попали, было незавидное; неприятель вероятно заметил подошедшую нашу свежую батарею и принялся нас угощать; но зато и мы его не щадили, и можем смело сказать, что действие нашей артиллерии было для него губительнее чем для нас[8]. Мы беспрестанно замечали взрывы его ящиков: «Это нашим единорогом», – говорил то один, то другой из моих артиллеристов. Мой сосед, подпоручик Рославлев, командовавший 9 и 10-м орудиями, у которого беспрерывно вырывало то человека, то лошадь, принужден был изменить позицию, подвинувшись вперед и прикрыв нижнюю часть орудий находившимся перед ним бугорком. Наши солдаты были гораздо веселее под этим сильным огнем, чем в резерве, где нас даром било. Я постоянно сам наводил 12-е орудие. В один момент, когда бомбардир Курочкин посылал снаряд, неприятельское ядро ударило его в самую кисть руки. «Эх, рученька моя, рученька», – вскрикнул он, замахавши ею, а стоявший с банником, поднимая упавший заряд и посылая его в дуло, обрызганное кровью, которое он обтер рукавом, ответил ему: «Жаль твою рученьку, а вон, посмотри-ка Усова-то и совсем повалило, да он и то ничего не говорит». Я обернулся и увидел бедного Усова, лежащего у хобота: он был убит, вероятно, тем же ядром, которое оторвало руку у Курочкина. Жаль мне, что я забыл имя бомбардира, вызвавшего, несмотря на трагический повод к тому, улыбку солдат. Командование нашей батареей скоро перешло к штабс-капитану Столыпину; неприятельская граната сильно контузила капитана Гогеля, убив под ним лошадь. Нас прикрывал кирасирский Его Величества полк; стоявши на фланге, я не мог не заметить опустошения, которое делали неприятельские ядра в рядах этого прекрасного полка. Ко мне подъехал оттуда один ротмистр; его лошадь упрямилась перешагнуть через тело недавно рухнувшего с коня дюжего малоросса, сбитого ядром прямо в грудь; он молодецки лежал с размахнутой рукой и отброшенным своим палашом. «Так ли же бьет у вас?» – спросил меня ротмистр. «Порядочно, – отвечал я, – да только мы делаем дело, а больно глядеть на вас, зачем вы не спуститесь несколько пониже назад, по этому склону, вы всегда успеете нам помочь, если б наскакала на нас