Женщины Гоголя и его искушения - Максим Валерьевич Акимов

теперь у Погодина, – сообщала Вера Сергеевна Аксакова в письме отцу, – в той же самой комнате, которую занимал и прежде, и говорит, что увидал её с такой радостью, точно как будто воротился на родину…» [361].

Другой отпрыск семейства Аксаковых – Константин Сергеевич – примерно в то же время писал А.Н. Попову: «Я видел его в Москве почти совершенно неожиданно и обрадовался ему очень… – Я вспомнил тут, что не видал его шесть с лишком лет, и поэтому обнял всею крепостью своего объятия. Проведши с ним несколько часов, я на другой день уехал в деревню. Гоголь показался мне как-то смущённым, не знающим ещё, как ему стать, робким даже, что поневоле останавливает всякое сильное слово. Мне, однако же, казалось и теперь кажется, что итальянская дурь у него прошла» [362].

Прошли итальянские искушения, начинались другие. Аксаков, однако, об этом знать не мог. Гоголь же, как и прежде, как и всегда, испытывает жажду творчества и норовит засесть за второй том своей поэмы, увидав уже Россию, пускай и краем глаза, во всяком случае подышав её воздухом. Но не судьба была нашему поэту осесть в Белокаменной и начать работу всерьёз, не судьба. Потянуло его в Петербург, где подстерегали неожиданности новых свиданий.

Ещё находясь на пути в Москву, Гоголь отправил милое и любезное письмецо графине Анне Михайловне, а вскоре им суждена была новая встреча.

В «Хронологической канве» у Кирпичникова читаем: «Вторую половину сентября и начало октября Гоголь пробыл в Петербурге; видался с Виельгорскими и больше прежнего заинтересовался графиней Анной Михайловной; сравнительно мало виделся со Смирновой; был у Прокоповича и Плетнёва» [363].

Анализируя другие источники, можем заключить, что со Смирновой Гоголь общался мало, поскольку между ними стало происходить что-то такое, что отдаляло их друг от друга, к тому же Смирнова в данный момент находилась в одном из самых невесёлых состояний, она была больна душой и телом, ей было тяжело и сумрачно. Гоголь искренне и всей душой собрался протянуть ей руку помощи, как это делала прежде она сама, но не заладилось на сей раз ничего, не было ни прежней доверительности, которая могла бы помочь в деле облегчения тяжёлых дум, ни радости встреч.

Гоголь переживал о Смирновой и, находясь потом в Москве, вдали от Александры Осиповны, всё просил графиню Анну взять «шефство» над Смирновой, помочь ей восстановить душевное равновесие, почаще посещать её, но отчего-то на призыв Гоголя не откликнулась ни одна, ни другая.

Ну а в данный момент, прибыв на берега Невы, Гоголь оказывается на именинах сестры графини Анны – Софьи. Празднество происходило в Павлине, где располагалась богатая мыза Виельгорских. Здесь случилось нечто, чего мы, к сожалению, не знаем и узнать, увы, никогда не сможем, во всяком случае в подробностях. Однако известно, что Гоголь нашёл графиню Анну весьма переменившейся, взглянул на неё по-новому.

Из его писем, отправленных по возвращении в Москву, видно, что в Петербурге у Гоголя с графиней Анной был доверительный разговор, что он узнал о пережитой ею драме, о постигшей её неудаче или разочаровании («…думали найти человека, с которым об руку хотели пройти жизнь, а нашли мелочь да пошлость…»); услышал он и откровенные слова, которые его, Гоголя, «испугали», – Анна сказала: «Я хотела бы, чтобы меня что-нибудь схватило и увлекло; я не имею собственных сил» [364].

Оказалось, что графинечка пережила любовное увлечение. Гоголя, помимо его воли, задел этот факт, взволновал немало, но ещё более нарушил спокойствие нашего поэта тот неосознанный призыв графинечки, её неосторожные слова. И вот что-то возникло в гоголевском существе, начала теплиться новая надежда, иллюзия или мечта (биографы жарко спорят, подбирая словечки). Нет спору, однако, что новое, быть может, и не изведанное ещё чувство возникло в душе и в сердце Гоголя, и хотя названия этому чувству подобрать трудно, но надо ли играть словами? Главное здесь – уловить суть, ведь мы подходим к самому ключевому, к тому, ради чего затевалась эта книга, к тому, что могло стать поворотным моментом биографии Николая Васильевича Гоголя, а может, и русской литературы заодно.

П.А. Плетнёв 22 сентября пишет Я.К. Гроту следующее: «Гоголь у меня… Он на вид очень здоров и даже более полон, нежели когда-либо был таким. Наружность его, щеголеватая до изысканности, не напоминает автора «Переписки». О состоянии духа он не вдаётся в объяснения» [365].

Когда Гоголь вернулся в Москву, его, как и прежде, ждала работа над вторым томом. Сначала он, по привычке, поселился в доме Погодина на Девичьем поле, затем (примерно через два месяца) переехал к графу Александру Толстому. Да-да, речь идёт о переезде в тот дом, на Никитском бульваре, где и порешит судьба загадочный и странный финал гоголевской биографии.

Но пока не решено, ещё ничего не решено! Пока в сознании Гоголя растёт надежда, будто хрустальный замок. А в замке, как водится, должна жить принцесса.

И вот он начал находить всё больше очарования в родных пенатах: «Москва уединённа, покойна и благоприятна занятьям», – сообщал он в письмах графинечке. «Здесь привольнее. Тут найдется более свободного удобного времени для бесед наших…» – писал он в Петербург. Вот и Жуковскому, который всё ещё жил в Европе, Гоголь, советовавший ему вернуться в Россию, начавший мечтать о чём-то своём, уверяет в полезности подыскать подмосковное имение, деревеньку где-нибудь недалеко от Москвы: «Мне всё кажется, что хорошо бы тебе завести подмосковную. В деревне подле Москвы можно жить ещё лучше, нежели в Москве, и ещё уединённее, чем где-либо… Так что представляются две выгоды: от людей не убежал и в то же время не торчишь у них на глазах» [366].

Да, рисовались в сознании Гоголя те пасторальные картины, что могли стать явью, коль его супругой стала бы графиня, за которую, как водится, дают в приданое такую деревеньку. У Виельгорских, к слову, было имение и в Подмосковье, близ Коломны.

В Москве Гоголь снова сближается с Аксаковыми, и воспоминания членов этого семейства дают нам немало информации.

«Гоголь у нас бывает также часто; он веселее и разговорчивее, нежели был прежде; говорит откровенно и о своей книге; и вообще стал проще, как все находят. Он твёрдо намерен продолжать «Мертвые души» [367].

А вот что записал сам Аксаков, Сергей Тимофеевич: «Я никогда не видал Гоголя таким здоровым, крепким и бодрым физически, как в эту зиму, т. е. в ноябре и декабре 1848 и в январе и феврале 1849 года. Не только он пополнел, но тело на нём сделалось очень крепко. Обнимаясь с ним ежедневно, я всегда щупал его руки. Я радовался и благодарил Бога. Надобно заметить, что зима была необыкновенно жестокая и постоянная, что Гоголь прежде никогда не мог выносить сильного