Женщины Гоголя и его искушения - Максим Валерьевич Акимов

В Киеве наш герой встретился с Чижовым. И встреча эта является для нас любопытным пунктом биографии двух этих исторических личностей, ведь теперь они могли бы являться едва ли не врагами!

Наверняка помните, что они приятельствовали в Риме. Однако потом их пути разошлись, причём в первую очередь идеологические, ведь Чижов параллельно с Гоголем ещё какое-то время проживал в Европе, бывал и в Париже, и именно в то самое время, когда там начал заявлять о себе Бакунин. Познакомившись с ним и попав под влияние его идей, Чижов закономерным образом ещё более отдалился от идей и от взглядов, в которых угораздило увязнуть Гоголю.

Новая идейность Чижова, однако, была совершенно особенной, самобытной, ведь Фёдор Васильевич, хотя и являлся сторонником славянской федерации, во многом другом был не согласен с Бакуниным. Так вот хотя Чижов и являлся убеждённым противником монархической формы правления в России, ратуя за устранение сословных перегородок и препятствий для создания нового общества, но, с другой стороны, был гораздо более умерен (чем революционеры-бакунинцы, которых становилось теперь всё больше и в России) во всём, что касалось экономической и политической повестки преобразований. Чижов был сторонником промышленной революции, вернее, не революции даже, а плавных нововведений, и фактически не отрицал роли нарождающегося класса капиталистов, настаивая, однако, на том, чтобы это были именно русские предприниматели, поскольку действия иностранных дельцов лишь выжимали из России соки, расхищали её богатства, а людей использовали как скот. Чижову казалось, что национально ориентированные капиталисты станут относиться к делу, а главное – к народу, к работникам своим, с большей ответственностью и большей человечностью.

Поколесив по Европе, и, в частности, по просторам обширной в те времена Австрийской империи, Чижов вынужден был наблюдать примеры презрения западноевропейских народов к славянам и то высокомерие, которое заставляло славян искать помощи у России. Однако политика самой России, проводившаяся в данный период имперскими властями, не предполагала помощи славянам в борьбе с «просвещёнными народами». С Турцией – да, помогали бороться, сбрасывать многовековое иго, а вот с Австрией и прочими странами Европы – ни-ни! Петербург не хотел замечать ничего дурного в поведении просвещённых европейских господ, а хотел дружить, находиться в сердечном согласии, являться партнёром и всё прочее, как обычно. Для нас, русских, это непреходящая мечта – иметь хорошие отношения со странами Европы, дождавшись уважения от них и равноправия. Жаль, что эта мечта несбыточна и до сих пор.

Но Чижов, начав в середине 1840-х гг. путешествовать по адриатическому побережью и влюбившись в культуру балканских славян, своими глазами видел примеры «уважения» австрийцев к славянам, и, наглядевшись на всё это, просто не смог остаться равнодушным. И вот, несмотря на всю свою университетскую интеллигентность, Фёдор Васильевич всё же начал принимать участие в том, что так осуждал Николай Васильевич, то есть поднимать восстание против власти. Немецкие позиции в Европе в ту пору были довольно сильны, и, в частности, позиции австрияков, и вскоре Вена сумеет задавить практически все очаги славянского сопротивления, ну а российский государь Николай I австриякам в этом деле ещё и поможет, рассчитывая на их благодарность в будущем.

Однако в 1847 г. революционная волна в Австрийской империи лишь набирала обороты, накатывая с разных сторон, а Чижов был замешан в делах, шедших с южной, с балканской стороны, но в 1847 г., направившись на родину, он был арестован на границе, причём российскими властями. Фёдора Васильевича заподозрилие в связях с так называемым Кирилло-Мефодьевским обществом, которое являлось тогда запрещённой организацией в Российской империи. Хотя настоящей причиной ареста (о ней пишет Иван Аксаков) являлось участие Чижова в доставке оружия в Далмацию, для помощи балканским славянам и последовавшее затем донесение австрийского правительства русскому. Чижова допросили в III отделении, вскоре освободили, но по личному распоряжению императора запретили жить в обеих столицах. В 1848 г. он поселился в Триполье Киевской губернии, занявшись шелководством. Иван Аксаков вспоминал: «Это было тяжелое для него время: он остался без средств, а надобно было жить и не зависеть» [358].

В это тяжёлое время и произошла встреча с Гоголем, о чём Чижов сообщил из Киева Александру Иванову: «…Четвёртого дня приехал сюда Гоголь, возвращаясь из Иерусалима, он, кажется, очень и очень успел над собою, и внутренние успехи выражаются в его внешнем спокойствии… Мы сошлись хорошо…» [359].

И всё же есть немало удивительного в том, как спокойно и умиротворённо произошла эта встреча, ведь прежде Гоголь и руки бы не подал человеку, который стал на путь революционного бунта, а с другой стороны, и Чижов, испытавший, как и все прочие, отвращение к «выбранному» ретроградству Гоголя, мог отнестись к автору барственных строк с новым неприятием, но дружба возобновилась, к удивлению и к счастью.

Разумеется, Гоголя и Чижова сближали их всё более усиливающиеся славянофильские позиции, ведь бунт Чижова был в первую очередь стремлением освободить балканские народы, а не поколебать некие священные основы, однако чижовские устремления всё же были бунтом против власти, который Гоголем порицался как страшный грех.

Но так или иначе, а Николай Васильевич и Фёдор Васильевич не стали дописывать повесть о том, как двух бывших приятелей угораздило поссориться. Они начали совсем иную страницу. И хотя Гоголь не мог предвидеть, какую позитивную и благотворную роль будет суждено сыграть Чижову в судьбе России, как много удастся сделать, когда он получит возможность энергично действовать на благо развития промышленности и железных дорог, но он смирил свою гордыню, подавил в себе неприятие к бунтарю, быть может почувствовав, всё же, что это не бунтарь никакой, а один из лучших сынов своей Родины.

Чижов впоследствии так вспоминал время, проведённое с Гоголем: «Мы много ходили по Киеву, но больше молчали; несмотря на то, не знаю, как ему, а мне было приятно ходить с ним молча. Он спросил меня, где я думаю жить? – «Не знаю, говорю я: вероятно, в Москве». – «Да, – отвечал мне Гоголь, – кто сильно вжился в жизнь римскую, тому после Рима только Москва и может нравиться». Тут, не помню, в каких словах, он передал мне, что любит Москву и желал бы жить в ней, если позволит здоровье. Мы назначили вечером сойтись в Лавре, но там виделись только на несколько минут: он торопился» [360].

Гоголь торопился дальше, Москва давно ждала его. Впрочем, оставив град на Днепре, Гоголь ещё раз заехал в Васильевку, пожил там ещё какое-то время, страдая от зноя и скуки, потом заглянул в имение дядюшки Ульяны Григорьевны, село Сварково, охотно и коротко сошёлся с хозяином, откуда в его экипаже отправился в городок Глухов. 5 сентября был уже в Орле, а 12 сентября – в Москве.

Расположился Гоголь в знакомом ему доме на Девичьем поле. «Он