Давид Боровский - Александр Аркадьевич Горбунов

отчаянно, еле сдерживая слезы, хлещет, хлещет удилищем, рассекая воздух… А еще “зайчик” света скользит по темному зрительному залу. “Зайчик” – рефлекс от круглой коробки с кинопленкой. Помню, как, затаив дыхание, следил за этим “зайчиком”…

Сколько лет я тайно мечтал, что когда-нибудь… И вот это “когда-нибудь” случилось. Однако мешает внимательно слушать не только “зайчик”, но и мои три параллельные работы.

Зачем же я согласился прийти… Тем временем Эфрос перешел к неким условиям. И что не на Бронной. И что никакой, мол, разницы нет. И про лимит времени на постановку. Зато замечательнейших два артиста.

В тот вечер у А. В. был еще один гость, и они завели театральную тему…

Про меня на время забыли. Как же мне быть? Бросить другие работы – поздно. Лучше отказаться сейчас. Так честнее. Или завтра по телефону.

По телефону легче.

Но что я знал точно, был уверен, что никогда больше такой вечер не повторится. Он не позовет… Вот и Мольер не выйдет на сцену. И Бутон скорбно стал гасить на рампе свечи…

Прошел год. Сижу у А. В. днем. Странно. Днем режиссеры дома не бывают.

А. В. отдыхает на тахте, убранной ковром. В ногах уютно приткнулся эрдельтерьер.

Мне чем-то была знакома эта композиция. Пока говорит А. В., я вспоминаю.

Знаменитый портрет Мейерхольда. Отдыхающий на тахте режиссер, орнамент ковра, собака. Много позднее я сообразил, в чем еще сходство. Известно, что Кончаловский написал портрет в 1938 году.

Да это и видно по рассеянному лицу Мейерхольда. Отняли и разрушили его театр.

Вот и Эфроса заставили уйти из Ленкома, погубили один из лучших театров Москвы.

В тот день (хотя это был уже 70-й год) катастрофа собственной театральной судьбы не оставляла его.

Он говорил и о новой пьесе Арбузова, и о ленкомовском кризисе…

“Сказки старого Арбата”, затем “Дон Жуан”, “Эшелон”, “Турбаза”…

Работать с А. В. было очень легко. Особенно, когда он не репетировал.

Все свое время отдавал художнику.

И слушал, слушал музыку. Подготовительному периоду, когда выстраивается постановочная идея, А. В. уделял главное свое внимание.

Все сконцентрировано, но лишь до той поры, пока в пустой коробке сцены еще ничего нет.

Ничего! Сам процесс поиска его очень увлекал. А как и что будет в этот раз?

Какое такое пространство? А главное – сохранится ли магия после вмешательства художника.

Мне приходилось, и не раз, читать, как теоретики делят режиссеров на “видящих” и “слышащих”.

Возможно.

Так вот Эфрос был и слышащий и видящий. Природно был наделен “чувством пространства”. “Чувство пространства” как музыкальный слух – или есть, или нет… Каждая рабочая встреча в его домашнем кабинете на Васильевской заканчивалась на кухне с Наташей (а иногда и с Димой) за вечерним чаем с непременным “Рокфором”, который я ни под каким нажимом и шуточками не соглашался есть».

Давид на дух не переносил сыр «Рокфор» и вареный лук…

Боровский вовсе не вбивал себе в голову, как считает Яковлева, будто Эфрос еще в декабре 1983 года дал согласие властям возглавить «Таганку». Ему было все равно, когда он этот сделал. Давида поразили два обстоятельства: обман и сам факт согласия. На мрачной церемонии его представления на «Таганке» Анатолий Эфрос сказал: «Я должен был, наверное, поговорить в теми, кого хорошо знаю, – с Боровским, с Демидовой, Смеховым… Я должен был, но я другой человек. Я люблю работать…»

«Если бы, – говорит Смехов, – он всех собрал и сказал: “У меня на Малой Бронной испортились отношения с актерами, у вас случилась беда с Юрием Петровичем, давайте поработаем вместе?” Мы бы заплакали от счастья».

Празднования двадцатилетия театра – 23 апреля 1984 года – не произошло. В первых числах апреля Эфрос собрал человек семь, чтобы обсудить приближающуюся дату. Сказал, что в инстанциях обо всем договорился. Начальство не против. И сам он – за. «Отметить двадцатилетие, – говорил, – необходимо. Наперекор всему». Отпечатали юбилейную афишу. Прошло две недели и… 23 апреля объявили выходным днем. Юбилей не состоялся. И все же день этот артистам «Таганки» запомнился.

Булат Окуджава, узнав о запрете, заказал в ресторане Дома литераторов отдельный зал. Но когда таганковцы, человек двадцать, приехали, оказалось, что зал этот занят, и их отправили в общий. И рядом за двумя столиками сидели «писатели» и вслушивались в разговоры.

«Когда ресторан закрылся, – вспоминал Давид, – мы, разгоряченные, поехали к Коле Губенко на Фрунзенскую набережную. Разъезжались от него поздно ночью, а за нами – машины сопровождения. Потрясающе! Когда мы с Мариной вернулись, у нашего подъезда стояла машина под фарами с работающим мотором. В четыре часа утра. Мы зашли в подъезд и в окошко видели, как они сразу же уехали. Все тут же перезвонились: за Смеховым машина была, за кем-то еще – тоже».

Точность, как всегда, определения Давида – «потрясающе!»: наружка, круглосуточное, считай, наблюдение бригадами топтунов – нашли преступников! – ведь кто-то конкретно отдавал приказ следить за артистами, контролировать их передвижения…

Спустя две с небольшим недели, 9 мая 1984 года, Давид с Мариной и Вениамин с Галей на машине Боровского отправились в Калужскую область, в село Анненки – поздравлять Булата Окуджаву с шестидесятилетием. В этих краях Окуджава после фронта и пединститута учительствовал. Галя испекла торт «по мотивам» повести Булата «Свидание с Бонапартом» – «Наполеон». От всей «Таганки» привезли расписанный актерами легендарный кубик из «Послушайте!» с надписью «Послушайте, Окуджава!». Давид на каблуке-подковке мятого, битого, бывалого солдатского сапога выбил надпись, созвучную с названием первой – военной – повести Окуджавы («Будь здоров, школяр!») – «Будь здоров, Булат!». Если бы это придумал кто-то другой, Давид, по словам Смехова, непременно сказал бы: «Потрясающе!»

Взаимоотношения Эфроса с Любимовым дружескими никогда не были, но взаимоуважение – до поры до времени – присутствовало. Юрий Петрович решительно заступался перед властями за Анатолия Васильевича, которого изгоняли из Ленкома. Можно предположить: если бы Любимов находился в Москве и его изгоняли бы из Театра на Таганке, то Эфрос был бы в числе первых, кто поддержал бы Юрия Петровича. Предположение небезосновательно. В разгар очередного «наезда» на Любимова Эфрос написал письмо Виктору Гришину. В нем он говорит о «большом деле», которое Любимов делает, и фактически предупреждает гонителей режиссера: «Не получится ли с Любимовым так же, как в прежние годы получалось с некоторыми нашими выдающимися художниками, которых постигла трагическая участь?» И не стоит забывать, что Эфрос поставил телеспектакль «Всего несколько слов в честь господина де Мольера», пригласив на главную роль Юрия Любимова.

В 1977 году на шестидесятилетний юбилей Любимова на «Таганку» пришел Эфрос. Подошел к микрофону: «Юрий Петрович, я хочу в этот день преподнести вам то, о чем вы мечтаете и чего у вас никогда не будет… вишневый сад – “Вишневый сад”, первое издание».

Любимов, принимая книгу, заплакал. Боровский восхищался: «Это же надо