О Самуиле Лурье. Воспоминания и эссе - Николай Прохорович Крыщук

никогда не было. Были правила игры, что вот этого, например, нельзя-нельзя-нельзя, и все было понятно. А теперь такие правила, что все можно-можно-можно, но берегись. ‹…› Вот этого ощущения абсурдной опасности – его никогда не было в XIX веке. Были более честные правила игры.

Корр.: Сейчас идут жаркие споры об имуществе творческих союзов: Литфонд, Дом журналистов, дома творчества. Как вы относитесь к имущественным спорам вокруг недвижимости Союза писателей?

Самуил Лурье: Писательский союз действительно должен быть профсоюзом и думать он должен о больных, о нищих и о вдовах писательских. Особенно вдовы советских писателей, которые, будучи писательскими женами, как правило, не работали и отчасти жили в привилегированных условиях. Как только их мужья умирали уже и в советское время, они становились буквально никем, падали на дно, особенно если не было сбережений. А теперь-то и точно, потому что книжки этих советских писателей никому не нужны. Поэтому я бы на их месте все это имущество загнал по дешевой цене каким-нибудь новым русским, а эти деньги сложил бы в фонд и из этого фонда помогал бы больным писателям и вдовам писателей. Вот что они должны были бы сделать, а не сражаться за право куда-то ездить заниматься творчеством. Так мне кажется, но поскольку я вышел из Союза писателей, то я не имею права даже об этом рассуждать.

Корр.: А как получилось, что вы не состоите в Союзе писателей?

Самуил Лурье: Да, не состою. Что ж теперь поделать… Ну потому что они же разные и у них разный взгляд на, как бы сказать… речевые проявления антисемитизма. Я даже был одним из основателей того Союза писателей Санкт-Петербурга, который считал, что русскому писателю вслух выражать антисемитские идеи как-то неприлично. И был членом этого Союза писателей. А потом, когда они решили объединиться ввиду каких-то имущественных интересов, мне ничего не оставалось, как выйти. Потому что я не захотел объединяться снова с тем старым Союзом писателей России… Ну они, помните, какие-то даже научные конференции пытались проводить, что писатели бывают русские, русскоязычные… Я, с их точки зрения, русскоязычный писатель… А я на это им пошутил, что да, писатели, видимо, бывают русскоязычные и косноязычные. Я не вхожу в союз косноязычных.

Корр.: Ваша книга называется «Железный бульвар», но ведь в Петербурге нет Железного бульвара?

Самуил Лурье: Ну конечно нету, и художник гениально изобразил пейзаж, которого нету в Петербурге. Когда переживаешь Город как существо – он всегда немножко выдуманный. Вот у Достоевского тоже… То есть я не сопоставляю, но вот считается, что Достоевский очень подробно описывает город, но между тем, когда вы приходите по конкретному адресу, оказывается, что всегда в последний момент он в чем-нибудь вас надул. Так и я здесь попытался, потому что есть Тележный бульвар, который превратился в бульвар из расположенного неподалеку Железного переулка. Железного переулка больше нету, придумать Железный бульвар фантазии не хватило. В общем, как-то так получилось, что Тележный бульвар есть, Железного бульвара нету, Железного переулка нету, Тележного переулка тоже нету, все запуталось ужасно… Мне подумалось, что «Железный бульвар» хорошее название и для места, которого нету, и для книжки, которая описывает город, который вообще-то существует только в моем воображении…

2012

Материал подготовили Олег Мясоедов и Елена Янкелевич

Михаил Шевелев. Николай Полевой: первый великий главный

Книга известного историка литературы Самуила Лурье «Изломанный аршин» посвящена Николаю Полевому, первому великому главному редактору в истории российской журналистики, собственно, человеку, который ввел слово «журналистика» в русский язык. Современники Полевого и действующие лица «Изломанного аршина» – Пушкин, Белинский, Николай I, Уваров, Бенкендорф – предстают в работе Самуила Лурье совсем иначе, чем их представляли себе несколько поколений, воспитанных на советской науке о литературе. И все вместе они – Николай Полевой, его поклонники и недоброжелатели – жили в то время, которое роковым образом сказалось на истории России, ее судьбе и нынешнем положении. Так сформулировал предмет своих изысканий автор «Изломанного аршина» в беседе с корреспондентом «Совершенно секретно».

– До него были Новиков и Карамзин, но Николай Полевой создал первое в России издание, которое можно считать журналом в сегодняшнем понимании: которое читают тысячи людей, в котором представлены десятки авторов и разнородные темы, от политических до светских. До него читающая публика довольствовалась альманахами, у которых был один автор, – такими печатными подобиями современных блогов. И он был великим главным редактором не только потому, что стал первым, но и потому, как он вел свое издание под названием «Русский телеграф».

– Зачем антинародному царскому режиму понадобились такие вольнолюбивые затеи, как разрешение независимых средств массовой информации?

– Как и все последующие антинародные режимы, он был разнообразным. Многое зависело от того, кто в данный момент возглавляет тогдашнее Политбюро. Полевой получил разрешение на повременное, как это тогда называлось, издание еще при Александре. А вел его в то время, когда курс уже изменился, но окончательное решение о политическом подмораживании еще не было принято. Если пользоваться современными аналогиями, то, скажем, хрущевская оттепель уже закончилась – и тут вдруг возникает журнал «Журналист».

– Вы на фигуру Николая Полевого набрели еще в советское время?

– Я несколько раз перечитал собрание сочинений Белинского. А там непрерывно речь идет о Полевом. Как я понял потом, Белинский первую половину своей карьеры потратил на то, чтобы свергнуть Полевого с пьедестала первого критика и занять его место. Проще говоря, травил конкурента. И когда я увидел, что в работах Белинского есть натяжки и передержки, что и он может быть своекорыстно несправедливым, я заинтересовался – кого же он так? Я еще тогда хотел написать о Полевом книгу, подал заявку в издательство, но получил ответ: не представляет интереса, второстепенная фигура. И вот все эти уже тридцать лет я чувствовал, что если я этого не сделаю, то справедливость, которая и так всегда случается в литературе с запозданием, в отношении Полевого восторжествует еще лет через сто пятьдесят.

– Полевой у советского литературоведения был на плохом счету?

– Нет, я думаю, что он просто не укладывался в ошибочную схему, изобретенную Владимиром Ильичом Лениным: сначала был дворянский революционный период, потом появились революционные демократы, короче – «декабристы разбудили Герцена». Что странно, поскольку декабристы разбудили Герцена в 1825-м, а проснулся он в 1851-м. Чем занимался двадцать шесть лет, не вполне понятно. Вот в эту догму Полевой действительно вписывался только как маргинальная литературная фигура. Что неправда.

– Полевой понимал, кто и за что на него нападал при жизни?

– Кто – конечно, понимал. Полевой завещал похоронить себя в