Красные листья. Восточный альманах. Выпуск восьмой - Нгуен Динь Тхи

«Я знаю: там, за гробом, — холод и безмолвие».

Сааман откладывает перо, ерошит волосы, топает ногой. Из коридора доносятся шаги дежурного надзирателя. И разом во всех камерах открываются волчки. В камере Саамана тоже. В волчке появляется голова дежурного-индонезийца.

— Проверка! — говорит дежурный и захлопывает волчок.

Слышно, как он останавливается перед камерой напротив. Открывается волчок. Потом доносится крик:

— Эй, где же он?

И снова тишина. Никто не откликается.

Теперь дежурный проверяет свои ключи.

— Все будто заперто как надо, — говорит он с подозрением.

И снова по всем, коридорам несется крик:

— Смотри не шути со мной! Шкуру спущу! Чикаться не буду! Эй ты, морда, выходи!

Ответа нет. Волчок захлопывается, и слышен тяжелый топот бегущих ног.

Саамана бьет дрожь. Он стоит неподвижно, не сводя глаз с волчка.

Не проходит и пяти минут, как в коридоре раздаются шаги уже нескольких человек. Шаги затихают перед камерой напротив. Звякают ключи. Кто-то толкает дверь камеры ногой, слышно, как охранники кричат: «Эй». Никто не откликается. Сааман в волнении хватается за грудь. Сердце бешено колотится.

— Эй! Выходи! Не то пристрелю прямо через волчок.

Молчание.

Наконец слышится скрип отворяемой двери. У Саамана схватывает живот, и он едва сдерживается.

— Где же он? — Сейчас голос доносится из глубины камеры. — Посвети по углам. Если спрятался — дай ему по башке. Под койкой! Под койкой смотри.

— Нету. Удрал, точно тебе говорю!

— Да куда он денется! Он же под замком! Наверх глянь. Нет ли пролома. Отсюда муравей и тот не вылезет. А ключи все при мне.

— А я тебе говорю, сбежал он!

— Свети! — Голос вдруг обрывается, и фонарь с грохотом падает на пол.

Охранники выбегают в коридор. Слышно чье-то прерывистое дыхание.

Сааман больше не может сдерживаться и бежит к параше.

— Я доложу начальнику, — говорит один из охранников.

— Не надо. Я сам, — отвечает другой. Шаги быстро удаляются.

— Сволочь! — доносится до Саамана. Один охранник, видно, остался у двери. — До смерти напугал. Вчера еще в волчок глядел, а сегодня болтается. Сволочь!

— Широколицый повесился, — шепчет Сааман, приводит себя в порядок и опять принимается писать.

«Мой товарищ по тюрьме повесился: он зашел в тупик! Запутался в сумятице собственных мыслей. Не вынес бремени собственных грехов».

— Все грешны, приятель… — говорит Сааман. — Так что зря ты повесился. А может, ты боялся посмотреть на мой труп? И из-за этого повесился? Ты думал, ты один грешник на свете? На любой вещи печать греха, если к ней прикасались руки грешника. И все люди грешны, каждый совершил в своей жизни какой-нибудь грех.

Из коридора снова доносится шум. Доносится топот военных ботинок. Кто-то заходит в камеру широколицего.

— Эй! Сообщи в военную полицию! Живо! — Это голос начальника тюрьмы.

Шум в коридоре стихает, и заключенный опять берется за письмо.

«Юлиати, я скоро умру, а «ты будешь жить еще тысячу лет»[87]. И это прекрасно. Прекрасно и для тебя, и для меня. Если же ты когда-нибудь прочтешь эти записки, я знаю — ты оцепенеешь и умрешь от раскаяния. Я знаю это, Инн.

Ты не могла нарушить волю родителей. И я уже ничего не могу, я над собой не властен. Мои чувства уже остывают. Скоро застыну и я сам. А мой мозг? Он уже не будет мне повиноваться. И мои руки и ноги уже не будут двигаться… Это и называют смертью, Юлиати!

Как хотелось бы, чтобы люди умирали, как деревья, — сохли, затем падали наземь. А если повезет, служили бы кому-то топливом».

Он перечитывает написанное, лицо его ожесточается, еще секунда — и он рвет бумагу в клочья и бросает их на пол.

— Сочинение безумного, — ругает он сам себя. Борение противоречивых мыслей и чувств искажает черты его лица. Именно в эту минуту камеру отпирают, и он слышит голос начальника тюрьмы:

— Сударь… доброе утро.

Сааман едва слышно отвечает на приветствие и медленно идет навстречу начальнику.

— Уже пора? — спрашивает Сааман устало.

Начальник смотрит на клочки бумаги, которыми усеян пол, переводит взгляд на Саамана и очень почтительно отвечает:

— Да, пора. Минут через пятнадцать за вами придут.

На какой-то миг лицо юноши омрачает страх.

— Как мало я пожил на свете, — говорит он со вздохом.

Начальник снова уставился в пол, спрашивает:

— Можно мне побыть с вами?

Сааман молча кивает.

— Ваши письма я передал, — чуть слышно произносит начальник. — Мне кажется… — Он умолкает, Сааман вопросительно на него смотрит.

— Благодарю вас за вашу доброту. Теперь вы знаете, как живет моя семья. В таком же положении и другие индонезийские семьи.

— Вашей семье надо непременно помочь.

Сааман усмехается.

— Если вы предлагали им помощь, я уверен, что они отказались.

— Да, — упавшим голосом отвечает начальник. — Я вижу, вам сейчас не до меня. Последние минуты вам не хочется говорить. Прошу вас, простите мне мои прегрешения, вольные и невольные.

Сааман молчит, грустно улыбается. Начальник тоже не произносит больше ни слова. Потом он поднимает руку, на которую надеты часы, и показывает Сааману. Пятнадцать минут почти истекли.

— Пора? — спрашивает Сааман.

— Пора.

Побледнев, Сааман выходит из своей клетки, где его продержали три месяца. За дверью его ожидает взвод солдат. Взвод перестраивается по два, и начальник протягивает Сааману руку.

— Прощайте, — тихо произносит он.

— Прощайте! Все прощайте! — еще тише отвечает Сааман.

Ван Керлинг опускает голову. Сааман идет между двумя шеренгами людей, словно новобрачный. Свет от ламп падает ему на лицо, обросшее бородой, исхудавшее и судорожно подергивающееся.

Начальник следует позади. Выйдя на двор, он останавливается и провожает процессию взглядом. Затем бегом возвращается к себе в кабинет, берет платок и быстро вытирает глаза.

В тюремном дворе необычно пустынно. Кроме надзирателей, ни души. Дует ветер, такой холодный, что кажется, будто он хочет сообщить миру о грядущей смерти. Как только Сааман, сопровождаемый солдатами, проходит первые ворота, тюрьма начинает гудеть — узники молятся за товарища по борьбе, уходящего в дальний путь. Им словно вторят вороны на огромном фикусе, который растет за тюремной стеной.

Расстреливать Саамана будут солдаты из военной полиции — совсем молодые голландцы. Многим из них явно не по себе. Они должны стрелять в безоружного человека, который не может сопротивляться. Даже в сумрачном свете утра видно, как сильно дрожат их пересохшие губы. А в глазах — голубых, карих и серых — застыл страх и еще отвращение к тому, что им предстоит сейчас делать. Приговоренных расстреливают