Иван Тургенев. Жизнь и любовь - Полина Ребенина

не тянулось для меня так медленно. Стараюсь работать, чтобы оно шло быстрее… Вы уже там; быть может, именно сейчас подъезжаете к городу, и мысль моя следует за вами и сопровождает вас в момент вашего возвращения в ваше милое гнездышко. Не очень-то гордитесь, – еще немного, и я сделаю то же. Прощайте, до среды… а затем, через две недели… Будьте здоровы; всем от меня передайте тысячу приветов. Очень нежно целую ваши руки».

(Надо отметить, что благодаря хлопотам Тургенева 20 февраля 1864 года в Петербурге в издательстве Иогансена вышел альбом романсов П. Виардо.)

Письмо № 16: «Дорогая и добрая госпожа Виардо, я получил одно за другим ваши последние письма из Лейпцига, большое и маленькое. Те изменения в «Шепоте», о которых вы просите меня в маленьком, к сожалению, уже неосуществимы: этот романс уже набран. – Правда, эти два стиха довольно-таки неясны – но ведь под ними стоит имя Боденштедта, а он – авторитет и сам должен отвечать за свой перевод. Его можно будет изменить потом для сборника, – я хочу сказать: альбома, – который выйдет у Брейткопфа (эта новость меня чрезвычайно обрадовала)…

Не хочется мне ехать в Москву; это не задержало бы моего отъезда – ибо там я пробыл бы всего 2 дня, но у меня и здесь еще куча дела, и мне не хотелось бы лишний раз утомлять себя дорогой перед самым отъездом в Баден-Баден. Мне немного совестно, чтобы сюда приезжал мой милейший дядюшка… Как бы то ни было, 19 февраля я должен уже сидеть в вагоне на пути к Кёнигсбергу.

В субботу напишу вам № 17. А пока шлю тысячу дружеских приветов всем и сердечно жму вам обе руки».

Письмо № 17: «Дорогая и добрая госпожа Виардо. Я только что получил письмо от моего брата из Дрездена, довольно тревожного свойства. По-видимому, он опасно болен – он пишет о какой-то язве на языке, о необходимости операции и пр. – Я знаю, что он легко пугается и склонен преувеличивать – однако же не могу не повидаться с ним, когда буду проездом в Дрездене; а это вынудит меня сделать небольшой круг и задержит мой приезд в Баден-Баден, но всего на один день, не больше. Остаться дольше было бы невозможно, ибо я должен поспешить в Париж, если уж суждено состояться этой свадьбе. А я бы очень желал, чтоб она состоялась, в особенности ради Полинетты, так как вряд ли бы ей удалось найти лучшую партию.

Альбом быстро подвигается вперед; всё уже набрано; остается только выправить корректуры двух последних романсов. Я решительно не еду в Москву и уже написал в этом смысле дядюшке – придется уж ему самому приехать. Болезнь брата еще более торопит меня с отъездом; я из кожи вон вылезу, чтобы выехать в будущий вторник – т. е. через 10 дней.

Воскресенье вечером. Вот уже три дня, как я не получаю писем от вас, theuerste Freundinn (самый дорогой друг (нем.), – видите, как вы меня избаловали! Я уже начинаю немного тревожиться. Не знаю, как вы доехали из Веймара в Баден-Баден; к тому же в последнем письме вы сообщаете, что Виардо слегка недомогает. – Ну, да ничего. Будем надеяться на лучшее… Из Петербурга остается послать теперь лишь 4 номера. 22‐й пойдет из Дрездена, а 23‐го не будет вовсе. О, какое счастье!.. До скорого свидания. Тысячу приветов всем. Нежно целую обе ваши руки».

Письмо № 18: «И сегодня нет письма, дорогая госпожа Виардо. А я так на него надеялся! – Терпение! Вторник вечером. – Сегодняшняя почта ничего не принесла. Вот уже ровно неделя, как я не имею от вас писем. – При других обстоятельствах я бы не тревожился, но теперь в голове у меня бродят всевозможные нелепые мысли. – Я уверен, что молчание это объясняется очень просто, может быть, просто тем, что письмо затерялось… и всё же… Всё же я не в состоянии писать – и буду ждать завтрашнего вечера.

Среда, 12 февр. 4 часа. Какое счастье! Сейчас только получил ваше милое письмо из Баден-Бадена… Я счастлив и миллион раз благодарю вас.

Четверг утром. – Я очень доволен, что вы наконец вернулись в Баден-Баден и снова окружены своим маленьким мирком. – Теперь вы начнете работать над немецким текстом «Орфея». – Он, может быть, пойдет через две недели в Карлсруэ в моем присутствии. – Кстати, об «Орфее»: великий герцог Веймарский очень мил – и я жалую его своим благоволением. Не пишите мне больше в Петербург – пишите в Дрезден, до востребования. Очень возможно, что я и совсем не остановлюсь в Берлине. Через неделю в воскресенье, в 31/2 ч….Молчание! Молчание!

Я послал вам свою фотографию, больше смахивающую на карикатуру, чем на фотографию. Не знаю, чем я провинился перед солнцем, но оно обходится со мной всегда прескверно. Пожалуйста, не вообразите себе, что я болен; напротив, я чувствую себя прекрасно, и все находят, что вид у меня превосходный.

Мне сделано было еще другое предложение, которого я не приму. Милютин, которого вы знаете и которому поручено государем ввести в Польше те же реформы (освобождение крестьян с правом выкупа их наделов и пр.), которые уже введены в России, просил меня поехать с ним на несколько дней в Польшу, чтобы присутствовать при первых начатках этой великой реформы. Это более чем интересно, это историческое событие – но я все-таки отказался по многим причинам, которые мне незачем вам перечислять и главная из которых та, что я хочу 5 или 6 марта быть в Баден-Бадене. Не правда ли, я хорошо сделал?»

(Вспоминаются строки Некрасова: «Поэтом можешь ты не быть, но гражданином быть обязан». Но, по-видимому, для Тургенева любовь к Виардо и преданность ее семейству стояли на первом месте и перевешивали гражданский долг…)

Вначале я думала поместить лишь некоторые из этих писем, но, погружаясь в них, была потрясена теплотой и красотой чувств писателя и решила процитировать, хоть и частично, но все. Поняла одно: Тургенев был не только великим писателем, но и душа у него были необыкновенно тонкая и глубокая. «В человеке должно быть все прекрасно – и лицо, и одежда, и душа, и мысли», – написал другой наш классик, Антон Чехов. Но такие люди, к сожалению, появляются на свет редко, и таким человеком был Иван Сергеевич Тургенев.

Как видим из этих писем, посещения Сената привели к благополучному исходу, и Тургенев был полностью оправдан. Однако некоторые высказывали сомнение в том, почему, несмотря на многочисленные улики, был Тургенев оправдан, ведь он, вне сомнения,