Лабинцы. Побег из красной России. Последний этап Белой борьбы Кубанского Казачьего Войска - Федор Иванович Елисеев

русском языке. Он, безусловно, офицер, и офицер был, наверное, молодецкий. Такими бывали молодые штабс-капитаны и капитаны в пехоте.

– Хорошо, распорядитесь, чтобы Ваши полки расположились у набережной, а 1-й Лабинский полк отведите дальше к берегу, влево, изолированно. А потом явитесь нашему начдиву товарищу Егорову. Идите, полковник, а если что Вам понадобится – обращайтесь ко мне, – закончил он.

С того момента, когда меня «спешили» с седла, я уже не знал, что делалось с теми, кто шел позади меня. А следуя в экипажике в город, я обгонял длинную кишку передовых сотен 1-го Лабинского полка, которые с сумами и бурками быстрым шагом спешили в Сочи. Все они самотеком влились в черный массив многотысячной толпы казаков, уже находившихся здесь, и вышли из подчинения своих начальников.

Выйдя от коменданта порта на длинный стеклянный балкон, я увидел свой полк, густой колонной сосредотачивающийся далеко внизу, у моря, к югу от города. Мы уже не могли распоряжаться своими казаками, да и не хотели. А почему 1-й Лабинский полк был изолирован от общей массы других полков – не знаю.

Иду к красному начдиву Егорову. Его штаб помещался в южной части города. Говорили, что он капитан Генерального штаба, но для меня тогда было – если служишь в Красной армии, значит, и сам ты «красный».

В «Очерках Русской Смуты» генерал Деникин указал, что 75 процентов офицеров Генерального штаба остались в красной России, мобилизованные советской властью для организации Красной армии. Мобилизовали и [часть] офицеров, которых до революции в Императорской армии числилось около 300 тысяч. Мобилизовали и унтер-офицеров. Мы этого тогда не знали, потому я и шел не к офицеру Генерального штаба, а шел к красному командиру, к нашему врагу психологически.

Штаб Егорова помещался в небольшой частной даче. Ординарцы лениво грелись на солнышке. Я спросил – как и куда пройти в штаб? Они указали, совершенно не обратив на меня никакого внимания. Если бы с них снять звезды на фуражках, это были бы самые настоящие и обыкновенные русские солдаты – простые и «серые».

Как и коменданту порта, я решил «представиться» не по-воински, чтобы не умалить достоинства офицера Белой армии.

Войдя в гостиную, неожиданно вижу полковника Забей-Ворота, последнего Атамана нашего Кавказского отдела.

– Что Вы здесь делаете, Иван Иванович? – спрашиваю.

– Да черт его знает, вызвали меня сюда, и я вот уже полчаса сижу и жду, – отвечает он.

В это время вошел в приемную комнату из противоположных дверей высокий, стройный военный. На нем офицерская гимнастерка, темно-синие бриджи, отличные сапоги дорогой кожи. Вид корнета-кавалериста, но только без погон. Он, конечно, и был офицер.

Увидев новое лицо и спросив, кто я, вежливо просил подождать, вернулся через свою дверь, немедленно вновь появился и просил меня войти к «начдиву».

Я вошел и в небольшом кабинете сразу же «натолкнулся» на сидящую за маленьким письменным столом с зеленым сукном очень высокую, длинную фигуру человека с бритой головой, усами и бородой. Он был совершенно «белый», даже и брови. Длинные ноги скрестились под столом, словно им там не хватало места. Лицо злое, неприятное. Он быстро метнул на меня глазами и тут же опустил их, склонился к столу на правый локоть, ладонью прикрыл глаза и стал недвижим.

– Начальник 2-й Кубанской казачьей дивизии, полковник Елисеев, – произношу только эти слова и рассматриваю его.

Он остался абсолютно недвижим, словно замер, но от меня не скрылось, что через пальцы он рассматривал посетителя. Что таилось в душе «этого мне незнакомца» – не знаю. Может быть, он думал, что вот «мы офицеры одной Императорской армии, но революция, события заставили нас быть в разных лагерях».

Я стою и молчу. Молчит и он. И тянущиеся секунды казались для меня и долгими, и неприятными. Не меняя своей недвижимости, не задав ни одного вопроса и не взглянув на меня, он тихо произнес:

– Хорошо, идите.

Сделав левой ногой шаг назад, повернувшись по-штатски направо умышленно, я вышел из кабинета начальника 34-й красной пехотной дивизии.

Действие казачьей песни

Поток казаков вливался в Сочи. Вернувшись к своим старшим офицерам, вижу офицеров Екатеринодарской бригады. Среди них старый друг по Оренбургскому училищу, есаул Яков Васюков. Он временный командир 1-го Екатеринодарского полка. Окончил училище младшим портупей-юнкером в 1912 году и вышел хорунжим в 1-й Линейный полк. Милый, добрый человек по натуре. Отличный строевик. Имел густой баритон и в училищной церкви читал Евангелие. Во время войны окончил ускоренные курсы Академии Генерального штаба в Петрограде.

Тихо, незаметно подошел еще кто-то. В маленькой черной каракулевой папахе чуть набок, в кителе, в бриджах, со стеком в руках. На кителе нашиты четыре Георгиевские ленточки, что означало – он награжден четырьмя Георгиевскими крестами. Сказали мне, что это полковник Евсюков из выдающихся сверхсрочных подхорунжих 1-го Линейного полка. Он привел в Сочи Линейную бригаду казаков.

Нам голодно. Мы «табором» густо сидим, полулежим на земле, прижавшись друг к другу у самого здания штаба коменданта порта. К вечеру похолодало. От безделья нам скучно.

– Давайте тихо запоем что-нибудь, – говорит Ваня Храмов, обращаясь к соседям.

У всех душа не для пения. Все молчат. Но он тихо, по-полковому затянул:

Зибралыся вси бурлакы…

Печально, тихо, словно боясь кого-то, некоторые офицеры вступили:

Тут нам любо, тут нам мыло,

В журби заспиваты (в журби – в грусти, в томлении).

Зачинщик Храмов, подбодренный, уже более громко продолжает:

Грай бо котрый на сопилкы,

Сумно так сидиты (сумно – скучно).

И уже большинство подхватили:

Шо диетця тэпэрь в свити…

И некоторые поющие кивком показали в сторону Крыма, а за этим уже более громко продолжили затяжно:

И чии-ж мы диты…

Эта бурлацко-казачья песня Украины так остро затрагивала наши души, что в нее вступили и остальные офицеры, числом свыше 50 человек.

Брат Андрей, не сдержавшись от переживаемых чувств, громко затянул своим баритоном:

Шо диетця тэпэрь в свити?..

Шо будэ потому (ударение на второе «о»).

И – словно в успокоение самим себе – все громко подхватили:

Опричь Богу Единому (ударение на «о»)

Нэ звисно никому (ударение на «о»).

Пропели и замолкли. Слова этой песни полностью касались и нас теперь, а не только что былых казаков Малороссии.

– Господа!.. Комендант