Екатерина Мещерская - Китти. Мемуарная проза княжны Мещерской

Силы мои уходили с каждым днем, и я желала только одного: как можно скорее умереть… Для меня было совершенно ясно, что Жильбер погиб. И страшно было переживать его смерть, о которой я не знала никаких подробностей. От этого наступивший мрак казался еще безысходнее.

Пришли темные длинные январские ночи. Не знаю, почему я их пережила. Наверное, меня спасали заготовленные заранее мамой кислородные подушки. И когда в окнах начинал брезжить рассвет, я уныло смотрела на светлевшее небо, белесоватое, хмурое, с двигавшейся пеленой плясавших снежинок за просветом открытой форточки и думала с тоской, что я пережила эту ночь и что я снова обязана жить…

В эти дни Дима был со мною очень нежен. Он знал и понимал все, хотя между нами не было сказано ни одного слова и имя Жильбера не было ни разу произнесено.

Иногда я лежала с открытыми глазами, отвернувшись лицом к стене. В такие минуты оцепенения я не могла ни разговаривать, ни читать. Ни о каком сне, конечно, не могло быть разговора. В такие минуты я особенно страдала. И Дима, словно чувствуя это, часто подходил ко мне и тихо, чтобы мама не слышала, говорил:

— „Он“ жив, Кит, „он“, право, жив, вот увидишь… только не горюй, подожди немного, и ты сама в этом убедишься…

Я молчала. Я отлично понимала, что Жильбера нет в живых, что Дима обманывает меня, а он, немного постояв около меня и не дождавшись ответа, тихими шагами отходил от дивана, на котором я лежала.

Так шли дни до той самой минуты, когда однажды в самом начале февраля Дима вернулся со службы в каком-то взволнованном и, я бы даже сказала, злобном настроении.

— Кит! — воскликнул он, не сняв шубы и пробежав прямо в нашу комнату. — Кит, я был прав, „он“ жив-живехонек… Я только что встретил его, я видел его собственными глазами!

— Ты бредишь?.. — поразилась я.

— Я говорю тебе, что видел его только что на Кузнецком. Это шпион, это мерзавец, это гадость какая-нибудь…

— Успокойся, — равнодушно сказала я, — ты обознался.

— Я?! Обознался? — все раздраженнее продолжал Дима. — Да этого Дюлбера узнаешь из тысячи! Одно его заграничное кашне чего стоит, вульгарное сочетание: лимонное в пестрых клетках.

От этого напоминания, от этой подробности мое сердце на миг сжалось, но это было только на миг. Я тут же поняла, что и в расцветке могло быть совпадение, настолько смерть Жильбера была для меня очевидна.

— Перестанем об этом говорить, — сказала я строго, — я не хочу верить тому, что ты нарочно обманываешь меня, это было бы жестоко с твоей стороны. Это какое-то удивительное сходство, может быть…

Дима замолчал и весь вечер был в плохом настроении. Особого значения я этому не придала.

Ночью, когда все стихло, он вполголоса со своей тахты спросил меня:

— А не думаешь ли ты, что „он“ был не он, что имя у него было вымышленное, что у него было какое-то задание, что надобность видеть тебя у него отпала и потому он исчез?..

Эти Димины подозрения ничуть не тронули меня, они даже не дошли до моего сознания, настолько я была уверена в том, что его слова ничем не обоснованы. Теперь я только, пожалуй, склонна была думать, что где-то в Москве существовал двойник Жильбера, мне безумно захотелось его самой встретить.

В середине февраля ворвалась ко мне неожиданно хорошенькая Лиза В.

— Я только что встретила того француза! — воскликнула она. — Ну, того, с которым вы меня знакомили… забыла его фамилию!..

Это было для всех сенсационной новостью, так как все знали о таинственном исчезновении Жильбера.

— Вы, очевидно, все или сошли с ума, или сговорились меня дурачить, — рассердилась я, хотя внутренне все во мне вздрогнуло. — Видя его всего только один раз, вы забыли черты его лица и принимаете другого человека за него…

— Это он! Он! — перекрикивала меня Лиза, кружась передо мною по комнате. — Разве возможно его забыть или спутать с кем-нибудь? И к тому же его кашне… единственное кашне во всей Москве: по лимонному фону плывут золотые, коричневые, оранжевые квадраты!.. Это он! Он! Он!..

— Не могу поверить, — недоверчиво сказала я. — И он с вами не поздоровался, а вы его не остановили?

— Ничего нет удивительного. Он шел по Петровке, с портфелем, торопился. Мы столкнулись с ним нос к носу, я просто онемела от неожиданности, не знала, с чего начать… имя его забыла. Не за рукав же мне его хватать?.. А он скользнул по мне взглядом и прошел мимо.

Все это было совершенно невероятно, но начинало походить на правду. Дима встретил Жильбера на Кузнецком, Лиза — на Петровке (один и тот же район). Оба они говорили о кашне. Если Дима мог ошибиться, то женщина-модница, какой была Лиза В., запомнила хорошо и кашне, и его рисунок.

Но кто из нас обидел, кто оскорбил Жильбера, что могло заставить его без всяких причин оборвать наше знакомство, забыв все правила вежливости и приличия, пропасть, исчезнуть, не являться на глаза?.. Это было похоже на то, что он скрывался, но от кого? От меня?.. За это одно можно было его вполне возненавидеть. Что плохого сделала я ему?.. Это было первое презрение, первое оскорбление, которое в жизни было нанесено моему сердцу…

Как это ни странно, но с того дня, или даже с той самой минуты, как только я узнала, что Жильбер жив, мое здоровье стало быстро поправляться, работа сердца наладилась, припадки прекратились, ко мне вернулся сон. Меня охватило тупое безразличие, и иногда я целыми днями спала.

Но в те минуты и часы, когда я не спала, я мучительно припоминала все подробности с первой минуты нашей встречи, вспоминала каждую мелочь, каждое сказанное мною слово. Я искала то, чем я могла так внезапно и так навсегда оттолкнуть от себя Жильбера, искала и не находила.

В первых числах марта я поехала за покупками в Центральный Мосторг. В то время 17-й номер трамвая, идя по Арбату, останавливался прямо против Большого театра. Взвизгнув на повороте, трамвай круто обогнул сквер на Театральной площади и, качнувшись, остановился против театра. Среди продвигавшихся к выходу была и я. Проталкиваясь вперед, я машинально мельком взглянула в окно. Как всегда, меня поразила красотой стройность бегущих вверх огромных, таких знакомых с детства колонн. Дальше, вверху, несущиеся вперед в вечном порыве кони, сдерживаемые прекрасным богом Греции, а еще выше, в синеве неба, — быстро плывущие по ветру обрывки облаков. Внизу, на земле, на фоне мокрого, черного асфальта — фигуры спешащих и перегоняющих друг друга людей, стаи веселых воробьев, успевающих с задорным видом выкупаться в лужах на площади рядом с прохожими и скользящими мимо автомобилями. Их быстрый и проворный перелет по направлению к скверу и мгновенная рябь на поверхности луж от вспорхнувшей стаи…