«Изображение рая»: поэтика созерцания Леонида Аронзона - Пётр Казарновский

местоимения», – подразумевая, что «ты является ипостасью Ты». Хотя Азарова указывает на взаимовключенность означаемых двумя формами местоимения второго лица (в моей трактовке это яркий случай обратимости принципа mise en abyme), думается, она несколько увлекается идеей точного разделения, различения не только двух названных форм местоимения (второе, «Ты», она остроумно отводит от категории собственно личного), но и непосредственно связанного с ними местоимения «я»: именно за этим последним исследовательница не находит «плавающей референции», которую отмечает за «ты». Тем самым ускользает принципиальная для Аронзона личностная перверсия, выраженная, например, в последней строфе «Бездарных стишков, написанных от изнеможения» (1970, № 145):

Мне б понравилось одно:

лечь с тобой как можно туже,

только так, чтобы женой

был бы я, а ты бы мужем.

Здесь поэт, помимо прочего, обыгрывает отсутствие категории рода у местоимений I и II лица. Когда же Аронзон прямо обращается к возлюбленной, как в «Мадригале» (1965, № 33):

Глаза твои, красавица, являли

не церкви осени, не церкви, но печаль их.

Какие-то старинные деревья

мне были креслом, ты – моей свирелью.

Я птиц кормил, я видел каждый волос

тех длинных лилий, что сплетал твой голос… —

то не смешивает, по Азаровой, неосознанно две формы «ты», а прозревает динамический переход как взгляда «я», так и глубины «ты» до неисчерпаемого и ослепляющего («безлицего») «Ты». Утверждаемая Азаровой мысль о посредничестве «ты», которое необходимо для контакта «я» и «Ты», остается справедливой для куртуазной поэзии трубадуров или арабской поэзии (на нее исследовательница ссылается), но никак не для Аронзона, склонного и внутри автоперсонажа угадывать божественное, совершать к нему внутреннее восхождение, а в другом лице находить множественность внутри единства, движение внутри неподвижного (и наоборот); правда, автор статьи в итоге приходит к выводу, что формула Аронзона читается как «я – Ты – Я», но от идеи посредничества, кажется, не отказывается. Представляется принципиальным для поэта, что стоящий перед лицом его автоперсонажа собеседник, обладающий собственным лицом-абсолютом, есть и ближайшая цель диалогической интенции, и предел, уводящий в бесконечность. Наконец, Азарова справедливо отмечает концептуальную субстантивацию местоимений «я» и «ты», как и превращение формы «ничего» в несклоняемый термин, что ею классифицируется, со ссылкой на Хайдеггера, анализировавшего Гельдерлина, как «объятость сакральным» [Азарова 2008: 174].

Итак, поэтическое «ты» имеет до конца не расшифровываемое означаемое. Но одновременно «ты» выступает и означающим поэтического высказывания. Субъект говорения, не обязательно реализованный в данном акте речи под местоимением «я» (случай обобщенно-личного употребления местоименных и глагольных форм 2-го лица), выстраивает свое отношение к адресату таким образом, что последний выступает и как означающий (внутри текста), и как означаемый (для субъекта). Тому же процессу перестановки, замены (пермутации) подвергается и сам субъект говорения, особенно в тех случаях, когда адресат прямо не назван и возникает ситуация обращения к самому себе (к душе, к своему божеству). В системе поэтического дейксиса, выстраиваемой Аронзоном, все попадающие в локус высказывания «предметы» часто маркируются как «мой» и «твой». При этом восхождение к Другому, к «ты», совершающееся беспрерывно в этом поэтическом мире (мы же видим только кратчайшие эпизоды), не может и даже не должно привести к какому-либо конечному результату – иначе все то сокрытое, что неявно выступает посредством намека или ассоциации, вышло бы наружу, овнешнилось; существование «мира души» прекратилось бы, а вместе с ним ушли бы необходимое чувство двойственности языка, сама амбивалентность высказывания.

Ситуация с «ты» как означающим и означаемым неминуемо в результате рекурсии переносится и на «я», вследствие чего «я» автоперсонажа, оставаясь субъектом действия (созерцания и говорения), становится и объектом – неким потенциальным «ты». Если он говорит слова восторга (или жалобы), то не исключено, что, лишенные определенного модуса субъектности (субъективности), они могут быть в точности повторены кем-то – но кем? Если это разворачивается так, то кто тогда говорит – «первым»? «вторым»? И к кому обращена эта речь? Не есть ли она попытка прорвать последнее одиночество? установить схожесть уникальностей? Мировоззренческий принцип «и то и другое» приводит к выявлению изнаночной стороны слова, так что амбивалентность тяготеет к тому, чтобы перестать быть потенциальностью, превратиться в реальность. К слову, представим тот путь, который проделал поэт в этом направлении – от «когда я, милый твой, умру…» (1963, № 253) до «Офелий мой», «Горацио мое» (1968, № 93) и цитированных чуть выше «перверсивных» строк (1970, № 145).

Так, обращаясь к «ты», субъект, будучи «объят сакральным» (термин Азаровой, вполне соответствующий миру Аронзона, например, в таких образах, как «лечу, объятый розой» или «осенью объят», «объят иным»), одновременно им наполнен («весь налился тишиной») и вовлекает в сакральное своего конфидента, готовясь поменяться с ним местами.

Представляется важным и то обстоятельство, что Аронзон предпочитает модели с конъюнкцией моделям с дизъюнкцией: союзы «и» и «но» занимают куда более значимое место в его поэтическом синтаксисе и расположении объектов, чем союз «или». Но в случае связи с «и» элементы выстраиваются не в последовательности или одновременности, а с установкой элементов на независимость друг от друга; при этом модели с «но» ускользают от прямой антитетичности и оппозиции. Используя язык логических операций, можно говорить о коммутативности построений у Аронзона – как синтаксических, так и репрезентативных. Именно к таким проявлениям можно отнести концовку «минималистского» стихотворения «Держась за ствол фонтана» (1970, № 146): «о, я, о, я, о, я!» Помимо того, что формально строка может продолжаться этими сочетаниями междометия и местоимения, вся она – утверждение множественности «я». Единство говорящего субъекта подвергнуто сомнению, пересмотру и операции по различению. Обнаруженное различие мыслится чреватым тождественностью. Здесь можно видеть реализацию поэтом, видимо, созревшего у него еще в 1966–1967 году замысла, отмеченного в записной книжке № 4: «Непрерывное Я» [Döring/Kukuj 2008: 317].

Аронзон вплотную подходит к вопросу о субстанции «я»: является ли она предметом, «объектом»? Соприкасаясь с другими «я», сколь глубоко личное «я» утрачивает свои пределы? Или оно сохраняет «самость», свободу и остается собой? Вступая в любые отношения с лицами и объектами, расположенными в пространстве, насколько поглощаемо «я» этими отношениями? Насколько «я» – единственное? Или существуют другие «я», которые не столько угрожают единственности «я» и его суверенности, сколько подвергают сомнению само единство «я», как единство переживаний и сознания? Где та грань, которая отделяет «я» от «мы»? Вспомним, что в стихах Аронзон часто намеренно затушевывает разницу между этими актантами: «И кто не спрячется за самого себя, увидев ближнего своего? / Я, – ОТВЕЧАЕМ МЫ» (1969, № 169).

Можно с определенной долей уверенности говорить, что здесь