За мной, читатель! Роман о Михаиле Булгакове - Александр Юрьевич Сегень

– Но-но-но! Я попросил бы!

– Ну не та фигура, не Прометей. Не примут, не поставят.

– А главное, денег не принесет, ты это хочешь сказать?

– Тиш-тиш-тиш! Бутончик, наш папочка не всегда такой, это только если мамочка ему про денежки скажет, когда их нет. И нечем кормить Бутончика, а также подчиненных ему кисок.

– А Станиславский сказал, что фигура Мольера сейчас, как никогда, имеет вес. Он поддержит мою пьесу. И заживем, милейшие мои, так, как даже Бедьян Демный не живал. И ты, новенький, не сикай раньше времени.

«А я, извольте видеть, и не сикаю», – прочиталось в добродушном взгляде щенка.

И понеслись черно-белые дни осени года катастрофы. В Публбибл он стал ходить все реже и реже, набрав достаточно материала и теперь уже боясь утонуть в нем. Искусство должно быть немного глуповатым, и нельзя перегружать его лишними деталями и уточнениями, сносками и примечаниями, всей этой тяжелой фактографией, уводящей художника от легкой радости мифа к неподъемной беспросветности факта. Один утверждает одно, другой полностью противоречит ему, третий осуждает за некомпетентность обоих, четвертый обзывает ослами троих предыдущих, точь-в-точь как в «Мещанине во дворянстве» спорят и дерутся учителя музыки, танца, фехтования и философии. И, пока станешь искать, кто же из фактологов прав, а кто врет, дело с места не двинется. Все, ребята, я вас выслушал, возьму от каждого по горсточке правды, а остальное сам гениально придумаю.

И Булгаков основательно взялся за написание пьесы. Пять дней в неделю он скрипел пером, сидя дома в своем полукабинете, и Любовь Евгеньевна ходила на цыпочках – тиш-тиш-тиш. Два дня – вторник и пятницу – писатель ходил в Публбибл. Не столько для работы, сколько для конспирации. Он брал книги, располагался за одним из бесчисленных столов в просторном читальном зале, солидно так раскладывался, немного сидел, что-то выписывая, и уходил как бы ненадолго, важно посматривая на остающихся: ну-ну, трудитесь, книжные черви, знали бы вы, куда направляюсь я, молодой и пышущий здоровьем мужчина в самом расцвете лет, с шальным взглядом синих глаз.

Он покидал здание, опротивевшее после изъятия из фондов его книг, но остающееся надежным прикрытием для тайной жизни, и сворачивал в Крестовоздвиженский, сочиняя на ходу: «Где младые годы гибли? В распроклятом Публбибле!» С равнодушным видом сворачивал направо на Знаменку – всякий тайный человек должен всем видом показывать, что он спокоен, и ни в коем случае нельзя суетиться. Проходя мимо памятника Гоголю, однажды произнеся, теперь всякий раз твердил, как заклинание:

– Укрой меня своей чугунной шинелью!

Дальше, идя все медленнее и медленнее, крадущимся к добыче котом, он спускался по узкому Филипповскому переулку до Сивцева Вражка и уже там доходил до того самого особнячка, в котором она для них арендовала полуподвал. И вновь все происходило так, как весной и в начале лета в Мансуровском. В окно под потолком раздавался стук ее остроносого ботинка, сердце взрывалось, объятия распахивались, губы превращались в поцелуй, а насытившись друг другом, они садились завтракать. Она всякий раз приносила целую торбу еды и напитков, чтобы хватило унести домой для Любаши, и, когда однажды он лишь заикнулся, она, даже не дав произнести ему первое слово, ультимативно объявила:

– Все это не стоит одной только надписи на том – моем! – романе: «Посвящается Елене Нюренберг». Всего три слова. Но каждое на вес золота.

Позавтракав, он садился читать свою пьесу, а она устраивалась на ковре у его ног, как кошечка, слушала, жмурясь.

– «Мадлена: Собаку, которая всю жизнь стерегла дом, никто не выгонит. Ну, а ты, Мольер, можешь выгнать. Страшный ты человек, Мольер, я тебя боюсь. Мольер: Не терзай меня. Страсть охватила меня. Мадлена (вдруг становясь на колени, подползает к Мольеру): А? А все же… измени свое решение, Мольер. Сделаем так, как будто этого разговора не было. А? Пойдем домой, ты зажжешь свечи, я приду к тебе… Ты почитаешь мне третий акт “Тартюфа”. А?»

– А почему она называет его не Жаном или Жан-Батистом, а Мольером?

– Такова была привычка актеров именовать друг друга сценическими псевдонимами.

– Как страшно!.. Я ведь тоже Мадлена. Мне представилось, будто я подползаю к тебе: «Измени свое решение, Булгаков. Пойдем в наш подвал, ты зажжешь свечи, Булгаков, почитаешь мне продолжение моего романа…» Шучу! Так никогда не будет.

– Ты и не поползешь никогда. Подобной сцены не будет в нашей жизни. Все произойдет проще и эффектнее, легендарный красный полковник достанет револьвер и разрядит его в сердце неудачника-литератора, прощенная жена зарыдает, оплакивая любовника и вымаливая пощаду у мужа. Муж простит, убийство спишут на самоубийство, и жизнь вернется в свои русла.

– Да, это куда красивее, чем в истории с Мадленой и Мольером. Кстати, легендарный комполка однажды целых две недели исполнял обязанности командарма.

– Тем почетнее для меня будет принять в сердце его пули.

– И, кстати, с февраля девятнадцатого года и до августа он формировал Красную армию на Украине и бил петлюровцев. А где в это время были вы, гражданин Булгаков?

– Нет смысла скрывать, товарищ оперативница, с того же самого февраля девятнадцатого был мобилизован как военврач в ту самую петлюровскую армию. Вероятно, с тех пор-то и началось мое противостояние с комполка Шиловским. Еще тогда он мог встретиться со мной и застрелить как врага.

– Довольно об этом, милый! Поцелуй меня!

Принося домой продукты и остатки вина, он всегда с неким азартом придумывал новые варианты:

– Попросили быть понятым при вскрытии квартиры бывшего лютого нэпмана. Сам он сбежал куда-то в Японию. Заходим, а там целый склад продуктов. Не в чем было увозить, вот понятым и досталось.

– В Публбиле выдавали постоянным читателям, самым твердожопым, типа меня.

– Писательский паек свалился, а меня забыли из списков вычеркнуть, хоть я уже вон когда самоисключился.

Любовь Евгеньевна или верила, или не верила, но хотела верить, ибо не возвращать же такое богатство. К тому же шестой рот прибавился в виде щенка, причем весьма прожорливого.

– Ты, Бутонище, уже не гривенник, а скоро пятнадцатью копейками станешь, – трепал его бархатные спаниелевские уши Михаил Афанасьевич, а тот в ответ подобострастно покусывал хозяйские пальцы, на что хозяин смеялся: – Ах ты, собака-булгака!

Белозерская продолжала дружить с Шиловской, ни дня без телефонного разговора, и в середине октября грянуло:

– Нас приглашают в гости, угадай кто?

– Понятия не имею.

– Угадай куда?

– В Кремль, не иначе. Ты так сияешь!

– В Дом военных, вот куда!

Ну да, у Шиловской же двадцать первого октября день рождения. Причем по новому стилю полагалось второго ноября, но она никак не