О себе любимом - Питер Устинов

— Нет, нет, не волнуйтесь, он вполне порядочный.

— Откуда тебе это известно?

— Я уверена,— твердо заявила я.— А теперь мне пора — он ждет меня на углу. Я обещала встретиться с ним.

— Ты должна привести его к нам, познакомиться с отцом и со мной. В жизни не слыхала ничего подобного! Наша дочь обручается с человеком, которого мы ни разу не видели и о котором даже не слыхали!

— Хорошо, я приведу его на днях,— сказала я и помчалась вниз по лестнице.

Это был трудный момент, и я понимала, почему так долго его оттягивала. Я знала, что все прекрасно, пока только мне известно о помолвке. Но что будет, когда узнают матушка, моя сестра, ее муж и даже двое старых преданных слуг, все еще живших в квартире? Более суровых и беспощадных критиков, чем самые близкие и дорогие тебе люди, трудно сыскать. Меня тревожило, как они встретятся: изощренный в маневрировании Клоп и мои прямолинейные родственники.

Меня меньше беспокоил отец, мягчайший из людей. Я боялась лишь нарушить его спокойствие, которое в те времена даже ему нелегко было сохранять.

Клоп, как мы условились, ждал меня на углу. Я рассказала ему о разговоре с матушкой и о том, что ему придется познакомиться с моими родителями.

— Конечно,— ответил он.— Это же естественно.

— Подготовьтесь к критическим взглядам и, возможно, даже к враждебности,— предупредила я его.— Мой родные ненавидят немцев.— И со смехом пересказала ему забавный эпизод. — Однажды во время войны у меня вышел спор с матушкой. Она начала говорить о зверствах немцев, а я возразила, что обе воюющие стороны совершают зверства и что немцы не хуже других. И в шутку добавила: “Вот увидишь, я еще выйду замуж за немецкого лейтенанта с моноклем!” Бедная мама была так возмущена!

— Забавно,— заметил Клоп. — Ты знаешь, иногда я ношу монокль.

И мы решили на другой день идти в суд.

Когда я вернулась домой, все уже знали и с любопытством смотрели на меня. Отец не произнес ни слова, но вид у него был озабоченный.

Вечером я навела порядок в своей комнате. Я нервничала. Ведь я тогда еще не знала, как умел выходить из трудных положений мой будущий муж.

На другой день мы встретились, и я повела его к нам на чай. Все прошло отлично. Он завоевал все сердца. Я видела, как рушились стены крепости. Матушка, правда, не преминула отпустить несколько ядовитых фраз насчет кайзера и немцев вообще, виня их за войну и прежде всего за революцию, но батюшка мягко оборвал ее.

О нашем обручении не было сказано ни слова. После чая я повела Клопа к себе в комнату. Через некоторое время явилась мама с прелестным маленьким самоваром.

— Этот самовар,— сказала она, ставя его на стол,— подарила мне моя матушка, когда мы поженились с отцом Нади. Видите, он совсем маленький, специально для новобрачных. Я дарю его вам с моим благословением и надеюсь, вы будете так же счастливы, как мы с моим мужем.

Клоп по обыкновению произнес одну из своих полу-сентиментальных, полудвусмысленных тирад, которая вызвала у матушки одновременно слезы умиления и смех. Они поцеловались, и все встало на свои места.

А самовар прошел с нами через всю жизнь, да и сейчас стоит здесь, в комнате, где я пишу.

Теперь, когда мы, так сказать, стали официально помолвленными, возникли вопросы: «Когда и где будет венчание?», «Где взять обручальные кольца?», «Надя, что ты наденешь? Откуда ты возьмешь вуаль флер д’оранж?»

Мы с Клопом ни о чем этом не думали. Он был слишком занят тем, чтобы получить разрешение покинуть Россию. Чуть не каждый день он ходил либо к Ликскому, либо к Ругаеву, но не мог получить окончательного ответа. Ликский говорил, что лично он позволил бы Клопу уехать хоть завтра, но, к сожалению, Москва настроена подозрительно и отказывается дать разрешение. Клоп начал нервничать. Я часто сопровождала его, когда он ходил в Комиссариат иностранных дел, но он ни разу не брал меня с собой к Ругаеву. И не рассказывал мне во всех подробностях, как обстояло дело.

Это было очень умно с его стороны. Я бы испугалась, а он только еще больше разнервничался бы, тогда как ему необходимо было сохранять свежую голову.

Несмотря на возраставшую тревогу и неопределенность ситуации, Клоп старался вести интересную, полнокровную жизнь.

В нем заговорили гены отца. В то время он не слишком разбирался в искусстве, но у него вдруг пробудилась страсть к коллекционированию. Он приобрел несколько вещиц: не слишком старую, но хорошую икону в прелестном серебряном окладе, бронзовый крест, металлическую шкатулку с портретом Фридриха Великого и еще кое-что. Скорее всего — хотя я не уверена — он купил все это в комиссионном на Невском.

Приобретал Клоп вещи и у частных лиц — главным образом картины и гравюры, причем не очень хорошие. Но он восторгался каждым новым своим приобретением.

Однажды он с гордостью показал мне маленький портрет очень хорошенькой дамы в костюме восемнадцатого века. Вещица была милая, но и только. Однако когда мы понесли ее показать дяде Саше, тот сказал, что это, по всей вероятности, итальянский художник Тонси, который жил и работал в России в конце восемнадцатого-девятнадцатого века.

Как-то Клоп сказал мне, что есть возможность приобрести небольшое собрание голландских мастеров семнадцатого века — он принесет картины, как только все проблемы будут утрясены. Я не задавала вопросов, но недоумевала, как он может совершать такие покупки. Я ведь не знала, что он привез с собой несколько тысяч голландских гульденов, зашитых в подкладке пиджака. В то время на валюту можно было купить что угодно, но и быть расстрелянным за то, что она у тебя есть. По счастью, я понятия не имела о такой опасности!

Размышляла я и о том, как мы вывезем все это из России. Мне, вообще, неясно было, когда и каким образом мы уедем, да и уедем ли вообще. Я старалась об этом не думать — пусть будет, как будет. Наверное, у меня, как и у Клопа, была неистребимая вера в то, что все устроится.

Свадьбу мы назначили на субботу, 17 июля. Венчание должно было состояться в три часа дня в протестантской церкви святой Катерины на Васильевском острове. Клоп сходил к пастору и договорился обо всем. День свадьбы приближался. К этому времени все наши друзья уже знали про