Холокост. Черные страницы. Дневники жертв и палачей - Нина Сигал

что-то получал, клали это на тарелку, и это делилось между теми, у кого ничего не было. Я познакомилась с некоторыми женщинами, кто-то из них пробыл там уже шесть – восемь недель, и вскоре почувствовала себя как дома. Первые дни все, о чем я могла думать, – это только о предстоящем допросе и о том, о чем меня будут там спрашивать, но мне не пришлось долго ждать, чтобы узнать это.

В понедельник, 29 февраля, дверь открылась и кто-то позвал: «Элизабет ван Лохейзен!» У меня от страха начались спазмы в животе. От меня не потребовали, чтобы я надела пальто, а это означало, что меня должны были подвергнуть допросу в самом здании. В холле я на мгновение сложила ладони вместе и вознесла что-то вроде молитвы: «Не позволяй мне называть никаких имен». После этого я стала совершенно спокойна. В комнате ожидания, где несколько охранников играли в карты, а два сержанта-женщины флиртовали с ними, бельгиец пригласил меня присесть за стол.

– Быстро ответьте мне: кто подвозил вас в этой красивой машине? – спросил он.

– За мной никогда не приезжала никакая красивая машина.

– Вы знаете машину, ту, которая использовалась, когда Центр распределения подвергся налету?..

– Я ничего, абсолютно ничего не знаю об этом, я готова поклясться в этом!

Я испытала огромное чувство облегчения, потому что я действительно ничего об этом не знала.

– И все же мы вряд ли сможем отпустить вас… Вы прятали людей в своем доме?

– Нет, я никого не прятала у себя дома.

– Вы регулярно получали продовольственные талоны.

– Я не получала никаких продовольственных талонов с тех пор, как моего мужа отправили в Вугт. С тех пор я больше ни во что не вмешивалась.

– Когда он вернулся из Вугта?

– 15 июня.

– А до этого?

– Я сама только что вернулась из тюрьмы.

После того как меня спросили, почему Дика отправили в Вугт, допрашивавший меня некоторое время смотрел в окно, затем сказал: «Тогда подпишите это».

Моя подпись была далека от красивой, но это не имело никакого значения. Я вернулась в свою камеру через четверть часа, и после этого меня больше не вызывали на допросы. Было на удивление тихо и спокойно, и я часто задавала самой себе вопрос: если со мной все завершено, то почему меня все еще держат здесь? И мне не сказали, кто назвал мое имя…

Ночью, когда в 10 часов выключали свет, мы всегда пели «Что принесет нам будущее», «Господи, возьми меня за руки» и многие другие церковные каноны. В тишине ночи это звучит очень трогательно. Однако шаги охранников постоянно напоминали нам, где мы находились. Сестра Борема, а за ней сестра Беп читали после обеда и ужина отрывки из Библии, до еды и после нее мы молились. В камере было центральное отопление и электрическое освещение, а также три встроенных умывальника с проточной водой.

Дважды в день, утром и вечером, открывалась дверь, и нам разрешалось сходить в туалет… В камере было два окна, которые можно было приоткрыть, и, просидев взаперти с 6 утра до 10 вечера, мы были очень рады свежему воздуху. В день получения посылок, в пятницу, окна оставались закрытыми, что было не очень приятно, учитывая, что в помещении находилось 55 женщин.

Вот в таком режиме и в такой обстановке мы проживали день за днем. Нам было слышно, как в любое время дня и ночи приезжал и уезжал полицейский фургон, и мы знали, сколько страданий это приносило многим семьям. Иногда проходило несколько дней, в течение которых к нам никого не подселяли, но потом за один раз могли подселить и двух женщин, и трех, и даже пятерых. Их возраст колебался от 17 до 74 лет. Из 55 женщин, которые находились вместе со мной, шестнадцать были старше 50 лет. Богатых и бедных, молодых и старых – всех поместили в одну камеру, у каждой женщины была своя история, свое горе. Горя было много, но эти женщины переносили его мужественно. Они не сожалели о разрушенных или сожженных домах, о разграбленной мебели или плохом питании. Вместо этого они беспокоились о своих детях или мужьях, которые остались дома, либо были вынуждены скрываться, либо были заключены в тюрьму в Амерсфорте. В Арнеме я прониклась уважением к таким женщинам, а в Апелдорне это чувство у меня только усилилось. То, что я видела в Арнеме, было детской забавой по сравнению с тем, о чем я услышала в Апелдорне, где женщины подвергались насилию со стороны варваров из СД.

Я вспоминаю бабушку Вос, самую старую в нашей камере, которую били по лицу и которой топором раздробили часть пальца. Я вспоминаю мать Боонзаайер, которая отказалась сообщить местонахождение своей дочери и которую так сильно избили, что ей пришлось провести в кровати восемь дней. После побоев на ее ягодицах остались такие шрамы, что она еще долго не могла сидеть на скамейке. Она рассказала, что ей и ее мужу надели шляпы на голову и с силой столкнули их головами друг о друга. Я вспоминаю Нел ван Реес, которая 24 декабря родила недоношенного ребенка, но ее все равно избивали и таскали за волосы, а затем бросили в темный подвал и заставили стоять там на коленях. А еще я вспоминаю мужественную Эдди Зель, которую избили так сильно, что одно из ее предплечий и одна ягодица надолго покрылись фиолетовыми синяками… Ей выламывали пальцы, выкручивали руки и ноги, таскали ее за нос – эти негодяи применили все свои методы, но так и не получили от нее никакой информации.

…В первое воскресенье ко мне подошла Эли Эсселинк и спросила, не могла бы я произнести несколько слов любви к Господу. Я этого совершенно не ожидала, но Эли объяснила, что бабушка Вос была бы признательна за это. Вспомнив стихотворение о «доспехах Бога», я затем исполнила церковный канон, за которым последовал отрывок из Библии, затем прочитала молитву о любви к Богу на 15–20 минут, потом еще одну молитву, затем исполнила еще один церковный канон. Я делала все это по памяти, но каким-то образом у меня получилось все это вспомнить, потому что я видела глаза, смотрящие на меня пронзительно и с большим доверием. Эти женщины принадлежали в основном Христианской реформаторской церкви и ассоциированным с ней структурам, и им не хватало их воскресных церковных служб. Бабушка Вос сердечно поблагодарила меня, и я повторила свои слова любви к Богу и в следующее воскресенье.

Потом я делала это уже каждое воскресенье. «Сегодня после полудня мы собираемся в церковь», – шутили женщины, когда наступало воскресенье. Иногда я опасалась, что не смогу составить нового текста, но, когда я просыпалась ночью, этот текст сам приходил ко мне, и я могла мысленно создать целую проповедь. Во второе воскресенье я говорила женщинам о псалме 103: «Благослови, душа моя, Господа, Творца и Промыслителя. Ты сотворил свет, облако, огонь и все стихии»[368]. В третье воскресенье – о самаритянке у колодца, которая прекратила работу, чтобы послушай незнакомца…

Благодаря этим воскресным проповедям я смогла сблизиться с женщинами и завоевать их доверие. Я старалась помочь им. Довольно скоро я взяла за практику каждый вечер переходить от одной кровати к другой, обмениваясь теплыми словами и целуя тех, кому требовалось утешение. Тилли, очаровательная молодая девушка, сказала мне в последний вечер: «Знаете, на кого вы похожи, мадам? На Флоренс Найтингейл[369]». Это, безусловно, было преувеличением, но она сказала это вполне искренне. Нел, Джерри, Трийн, Дина, Вилли, Эдди – я никогда не забуду ни этих молодых девушек, ни других женщин, с которыми мне довелось провести все это время. Какие планы мы все строили на тот случай, «когда мы снова будем свободны»!

Понедельник, 19 февраля 1945 года[370]

Сегодня после допроса ко мне подошла Дьен Шафтенаар (из-за жестокого обращения у нее пропали голос и слух) и сказала, что в Эпе поймали евреев. Я была ужасно напугана. Она сообщила, где они прятались, и тогда я поняла, о ком идет речь. Некоторое время спустя к нам в камеру привели миссис Гроссшалк. Мы притворились, что не знаем друг друга, поэтому ни у кого не возникло подозрений, когда я спросила ее, как обстоят дела в Эпе. Мне очень хотелось узнать последние новости о Сини, Дике и маме… Она ответила мне, что прочитала в газете от 17 февраля о рождении девочки по имени Элсбет (Элизабет Джанетт). Это вначале даже расстроило меня: когда в прошлом году родился маленький