Евгений Шварц - Михаил Михайлович Кунин

сценарии на вопрос о том, почему возникают недоразумения в хорошей советской семье. «Неясность предмета споров, – указано в рецензии, – отсутствие остроты в столкновениях героев – приводят к тому, что жалобы Марии воспринимаются как сентиментальные излияния. Вся она становится беспомощной, инфантильной, забываешь, что это студентка, комсомолка… Жизнь героев протекает в замкнутом семейном кругу. В сценарии нет атмосферы общественной жизни, недостаточно раскрыты интересы героев вне семейной жизни…»

Евгений Львович внес лишь минимальные правки в свой текст, и на ближайшем обсуждении сценария в мае ответил своим критикам следующее: «Я был бы в высшей степени расстроен, если бы мог согласиться, что виноват в тех грехах, которые мне сегодня приписываются. Должен с горечью сказать, что на три четверти я их не принимаю. Поэтому я даже не огорчился. Очень странно, когда кажется, что ты один прав, а все остальные нет. Но страшнее было бы, если бы меня убедили, что я органически не сумел сделать того, что нужно, и вы все правы. Я категорически не согласен с тем, что герой “психопат”, что и Сергей, и Маруся инфантильны, что мир их беден. Я уверен, что зритель и читатель узнает в этой картине очень многое из своих семейных отношений. <…> Первый год – это год становления семьи. Если в первый год семья не устанавливается, не устанавливается она и дальше. Важно показать этот процесс, тот момент, который наиболее поучителен для зрителя. <…> Сценарий “Первый год” – обдуманная и перечувствованная со всех сторон вещь. Мне кажется, что в данных условиях задача решена наиболее добросовестно и образно… Что нужно мне переделать в сценарии? С чем я согласен? Нужно снять параллельность линий судеб второстепенных персонажей, нужно уточнить в частности историю Шуры и изменить прошлую семейную жизнь Степана Николаевича. Эпизод болезни Маруси переделывать не буду. Болезнь нужна для того, чтобы показать очень простую истину: мы начинаем понимать всё как следует, когда что-нибудь случается…»

После доработки сценария автором состоялось его новое обсуждение в августе 1948 года, в ходе которого Шварц снова был обвинен в «несоответствии» заданной теме. По итогам продолжительной полемической дискуссии автора с секретарем партийной организации режиссером Иннокентием Гомелло о том, что такое счастье для советского человека и что такое правильное отношение к критике, Евгений Львович перестал бороться за сценарий «Первого года».

Но фактический разрыв договора с киностудией не означал исключения пьесы из театрального репертуара. Еще 29 мая 1948 года состоялось совещание в Управлении по делам искусств, посвященное вопросам репертуара и работе с драматургами, на котором выступил Николай Акимов. «Произведением, которым наш театр располагает морально (но не формально!), – сказал Николай Павлович, – является киносценарий Шварца, прекрасный, на мой взгляд, – “Первый год”, о судьбе молодого супружества, т. е. об этапе в жизни молодых людей, которым обычно заканчиваются другие пьесы – счастливым браком. Здесь с этого момента начинается пьеса, и оказывается не всё так просто и гладко в жизни. Сейчас это произведение имеется в виде киносценария, который проходит стадии обсуждения, его упрекают в некинематографичности и обилии диалогов. Нас же это как раз устраивает – нет надобности инсценировать, это почти готовое произведение. И в том виде, в каком находится сейчас это произведение, оно нам чрезвычайно интересно. И мы рассматриваем его как нужный материал». Акимов предпринял все необходимые шаги для того, чтобы получить разрешение на постановку спектакля по пьесе «Первый год» – и в конце концов добился успеха.

Глава третья

На рубеже пятидесятых

Жизнь не стояла на месте, и весной 1949 года вышла замуж дочь Евгения Львовича. Это событие нашло свое отражение в его очередной дневниковой записи от 6 апреля вместе с попыткой осмысления происходящего в последнее время в стране и в своей душе: «За это время произошли у нас такие события. Наташа 28 марта вышла замуж за Олега Леонидовича Крыжановского. Ему тридцать лет. Он только что закончил диссертацию по своей специальности (кандидатскую). Он энтомолог. Производит впечатление простого и хорошего. Ко всему этому я еще не привык. Понимаю всё происходящее несколько умозрительно. В ССП невесело. Атмосфера, от которой хочется кричать караул. Как всегда в поворотные моменты жизни Союза, вылезает всякая сволочь и делает свои дела. Пьесу, которую я читал в Комедии, и сценарий, всё, очевидно, придется на время забыть… Вообще было несколько периодов в жизни. И очень мрачные, почти невыносимые. И с просветлениями. Самый мрачный период – это февраль. Особенно мрачной была ночь, когда мы с Наташей увидели северное сияние, которое полыхало по всей северной части неба до самого зенита. Это было очень страшно. Приходятся признать, что жизнь идет к концу. Смерти я никогда не боялся, но за эти дни раза два подумал с ужасом: неужели придется умирать в таком дерьме? Безобразно шла жизнь в иные дни…»

Говоря об «атмосфере, от которой хочется кричать караул», Шварц имеет в виду начавшуюся в эти месяцы активную кампанию в стране по борьбе с «безродными космополитами» и прозападными настроениями в среде советской интеллигенции в условиях, когда был взят курс на культурную изоляцию. Но мысли Евгения Львовича о смерти в 52 года трудно объяснить чем-либо, кроме ухудшающегося здоровья и накатывающей депрессии на фоне происходящего в стране и отсутствия новых постановок.

Пьеса, которую Шварц читал в эти месяцы в Театре комедии – это, по всей видимости, «Медведь». Работу над этой пьесой (одно из ее рабочих названий – «Влюбленный медведь») Шварц начал, как уже говорилось, в декабре 1944 года и продолжал в течение десяти лет, постоянно переделывая и шлифуя текст. Евгений Львович очень трепетно относился к теме и сюжету «Медведя», о чем свидетельствует такая запись в его дневнике: «Эту пьесу я очень люблю, прикасаюсь… к ней с осторожностью и только в такие дни, когда чувствую себя человеком».

Вот как вспоминает чтение Шварцем этой пьесы в кругу друзей актер Михаил Козаков: «В 48-м году Е. Л. Шварц читал друзьям свою пьесу “Обыкновенное чудо”, – называлась она тогда “Медведь”. Происходила читка в Комарове, бывших Келломяках, в Доме творчества писателей, где летом обыкновенно жили мои родители. Евгений Львович предложил отцу прихватить на читку меня: мне стукнуло уже 13 лет, и ему была интересна реакция подростка, потенциального зрителя будущего спектакля.

Шварц принес огромную кипу исписанной бумаги. У него в это время уже тряслись руки, и он писал крупным прыгающим почерком, от чего пьеса выглядела объемистой, как рукопись, по крайней мере, “Войны и мира”. На титульный лист он приклеил медведя с коробки конфет “Мишка на Севере”. Большой, полный, горбоносый – таким он мне запомнился на этой читке. (Про