Письма. Том второй - Томас Клейтон Вулф

запретил мне трогать, не считая замены нескольких слов. В книге есть эпизод, по своей откровенности напоминающий елизаветинскую пьесу, но, когда я сказал об этом Перкинсу, он ответил, что это самый настоящий шедевр и что именно этот кусок он читал Хемингуэю. Перкинс просил меня изменить несколько слов. Он сказал, что в книге есть и новизна, и оригинальность и что она задумана так, что от нее нельзя требовать формальной, традиционной целостности, что она обретает единство благодаря странным, необузданным людям, членам семьи, которая и оказывается в центре повествования, изображенным так, как их видит странный, необузданный юный герой. Эти люди, а также их родственники, друзья, жители их городка, по мнению Перкинса, «просто великолепны» и в смысле жизнеподобия ничем не уступают персонажам книг других писателей. Он хотел, чтобы эти люди – и юный главный герой – все время были на переднем плане, а все остальное, например эпизоды учебы героя в университете, были бы сокращены и подчинены развитию главной темы. Перкинс также сказал, что если у меня плохо с деньгами, издательство готово выдать мне аванс.

К этому времени я был вне себя от волнения – наконец-то это действительно что-то значит, – несмотря на его осторожность и сдержанность, я видел, что Перкинс действительно был в восторге от моей книги и говорил о ней потрясающие вещи. Он видел, в каком я состоянии; я сказал ему, что мне нужно выйти и подумать – он велел мне взять два или три дня, но прежде чем я ушел, он вышел и привел другого сотрудника фирмы, Джона Холла Уилока [редактор «Скрибнерс» Джон Холл Уилок (1886–1978) отвечал за публикацию всех книг Вулфа в «Скрибнерс»], который говорил мягко и спокойно – он поэт – и сказал, что моя книга была одной из самых интересных, которые он читал за многие годы. После этого я вышел и попытался взять себя в руки. Через несколько дней состоялась вторая встреча – я захватил с собой записи о том, как я предлагаю приступить к работе, и так далее. Я согласился предоставлять 100 страниц исправленных текстов, по возможности, каждую неделю. [Записи Вулфа, сделанные при подготовке ко второй беседе с Перкинсом 7 января, опубликованы в книге Wolfe, Notebooks of Thomas Wolfe, 1:301-2]. Он слушал, а потом, когда я спросил его, могу ли я сказать что-то определенное дорогому другу, улыбнулся и сказал, что так и думает; что они практически договорились; что мне следует немедленно приступить к работе и что через несколько дней я получу от него письмо. На выходе я встретил мистера Уилока, который взял меня за руку и сказал: «Надеюсь, вы найдете хорошее место для работы – вам предстоит большая работа», – и тогда я понял, что все это было великолепной правдой. Я выскочил на улицу, опьяненный славой; через два дня пришло официальное письмо (я тогда отправил его домой), а вчера миссис Бойд получила чек и контракт, который я сейчас ношу в кармане. Видит Бог, это письмо было достаточно длинным – но я не могу рассказать вам, ни половины, ни десятой части его, ни того, что они сказали.

Мистер Перкинс осторожно сказал, что не знает, как будет продаваться книга – он сказал, что это нечто неизвестное и оригинальное для читателей, что, по его мнению, она станет сенсацией для критиков, но что все остальное – авантюра. Но миссис Бойд говорит, что печатать такое огромное сочинение неизвестного молодого человека – дело настолько необычное, что «Скрибнерс» не стал бы этого делать, если бы не считал, что у них есть все шансы вернуть свои деньги. Я утопаю в обожании, теперь декан Нью-Йоркского университета умоляет меня не «разоряться», как Торнтон Уайлдер (я бы хотел, чтобы они разорили меня, как Уайлдера, на две-три сотни тысяч экземпляров) – но декан имел в виду не проводить все свое время в «сливках» общества. Это тоже вызывает у меня усмешку – вы же знаете, какой я «социальный». Конечно, я был бы рад, если бы книга имела оглушительный успех, но мое представление о счастье заключалось бы в том, чтобы удалиться в свою квартиру и злорадствовать над ними, и чтобы свидетелями моего злорадства были не более полудюжины человек. Но если я когда-нибудь увижу мужчину или женщину в метро, в лифте или в такси, читающих эту книгу, я прослежу за ним до дома, чтобы узнать, кто они и чем занимаются, даже если это приведет меня в Йонкерс. А мистер Перкинс и мистер Уилок предупредили меня, чтобы я не слишком водился с «этой алгонкинской толпой» – в здешнем отеле «Алгонкин» большинство знаменитостей коротают время и восхищаются сообразительностью друг друга. Меня это тоже рассмешило. Я нахожусь за несколько миллионов миль от этих могущественных людей и в настоящее время не хочу приближаться к ним. Все люди из Театральной гильдии, которых я знаю через моего дорогого друга, [Алина Бернштейн] позвонили ей и прислали поздравления.

Но сейчас настало время для здравомыслия. Мой дебош от счастья закончился. Я дал обещания и должен приступить к работе. Я всего лишь один из тысяч людей, которые каждый год пишут книги. Никто не знает, какой окажется эта. Поэтому вы пока ничего не должны говорить об этом жителям Эшвилла. Со временем, я полагаю, «Скрибнерс» объявит об этом в своих рекламных объявлениях. Что же касается «Гражданского кубка» – боюсь, об этом не может быть и речи. Во-первых, дома никто ничего не знает о моей книге – ни хорошего, ни плохого, ни безразличного – если о ней и заговорят, то, должно быть, позже, после ее публикации. И еще – это беспокоит меня сейчас, когда моя радость иссякла – эта книга вычерпывает изнутри людей боль, ужас, жестокость, похоть, уродство, а также, как мне кажется, красоту, нежность, милосердие. Есть в ней места, при чтении которых я корчусь; есть и такие, которые кажутся мне прекрасными и трогательными. Я писал эту книгу в белой горячке, просто и страстно, не думая быть ни уродливым, ни непристойным, ни нежным, ни жестоким, ни красивым, ни каким-либо другим – только сказать то, что я должен был сказать, потому что должен. Единственная мораль, которая у меня была, была во мне; единственный хозяин, который у меня был, был во мне и сильнее меня. Я копался в себе более безжалостно, чем в ком-либо еще, но боюсь, что в этой книге есть много такого, что глубоко ранит и разозлит людей – особенно тех, кто живет