Избранные воспоминания и статьи - Осип Аронович Пятницкий

ваши вещи?» На мой ответ, что у меня их нет, он предложил мне следовать за ним. Мы вышли, и поезд ушел. Меня крайне обрадовало то обстоятельство, что моего спутника — т. «Маркса» они не заметили. Меня привели к высшему жандармскому чину на вокзале, и начался допрос. «Ваша фамилия?» Я отвечаю: «Хигрин» (у меня была с собой новенькая фальшивка на имя Хигрина; так как меня разыскивали и за мной была установлена слежка, то свой настоящий паспорт я бросил), на что жандарм мне заявил: «Ваша фамилия такая-то» (он назвал мою настоящую фамилию{19}). В таком роде продолжался весь допрос. Он рассказал мне все, вплоть до местонахождения моих родных. Я же держался фальшивки, выдумывая имена родных. В комнате, куда меня ввели и где происходил допрос, кроме допрашивавшего был еще какой-то чин, который предложил отправить меня к становому приставу, который-де заставит меня говорить больше посредством побоев (тогда в Вильно страшно избивали арестованных в участках), на что допрашивающий меня ответил: «Вы ошибаетесь, он (он указал на меня) и там ничего не скажет, он принадлежит к искровской организации». Благодаря этой фразе для меня стала ясна связь моего ареста с арестом брата Мартова — Сергея Цедербаума, который сидел в Петропавловской крепости. Я ожидал, что и меня отправят туда же, но ошибся. С вокзала меня отправили в губернское жандармское управление. Так как стало совершенно бесполезным держаться фальшивки, тем более, что им была известна моя настоящая фамилия, го я подтвердил в жандармском управлении, что мое имя действительно не Хигрин. Тут меня держали недолго и вскоре отправили в виленскую крепость (эту крепость почему-то называли «номер 14»), где я просидел с неделю. После этого меня отправили в неизвестном мне направлении в сопровождении двух жандармов (несмотря на мои требования, мне не говорили, куда меня везут).

В тюрьму я попал впервые. Режим в крепости был тогда строгий. Прислуживали не то солдаты, не то жандармы, которые входили в комнату несколько раз в день по двое и даже по трое. Как только меня заперли в камере, сейчас же начался стук в стену с обеих сторон, но я не мог отвечать на условный стук, так как не знал тюремной азбуки для перестукивания. Так как я не отвечал, то со двора стали бросать куски хлеба ко мне в окно. Я стал думать, как бы подняться, чтобы посмотреть в окно (окно было очень высоко, у самого потолка). Тут-то я заметил надписи на всех языках о том, как нужно поступать, чтобы добраться до окна. Я взял не то стул, не то парашу, поставил на стол и очутился у окна. Едва я успел завязать связь с соседями, как в мою камеру вошел комендант крепости. Он вошел так быстро и бесшумно, что я не успел спрыгнуть со стола. Только благодаря тому, что меня через несколько дней отправили дальше, я избежал карцера.

Наконец, по приезде к месту назначения я увидел, что нахожусь в Киеве. Мне показалось странным, что меня привезли в Киев, ибо в этом городе я никогда до того времени не был. Вскоре я узнал и причину, но об этом ниже.

Сопровождавшие жандармы сдали меня киевскому жандармскому управлению, которое, продержав меня больше недели в полутемном, вонючем подвале, отправило в Лукьяновскую тюрьму. Попав в тюремную контору, я услышал громкие крики, пение революционных песен, и в контору влетели комья грязи. Мне и в голову не приходило, что все это может быть внутри тюрьмы, ибо в виленской крепости и даже в полутемном подвале Старокиевского участка, где помещалось жандармское управление и где я сидел до того, как попал в контору тюрьмы, было так тихо, что можно было думать, будто там совсем не было обитателей. У меня даже мелькнула мысль: не демонстрация ли это и не освободит ли она меня? Но эту мысль я отбросил сейчас же, так как тюремное начальство было совершенно спокойно и продолжало заниматься своей работой. Загадка скоро раскрылась. После окончания всех формальностей меня передали надзирателю по политической части Сайганову, который пошел со мной в корпуса тюрьмы. Не успели мы войти в ворота, как толпа студентов подхватила меня и стала расспрашивать — кто я, откуда, где был арестован, за что был взят, и ставить множество других вопросов, которые задаются в таких случаях. Толпа меня поразила: она состояла почти сплошь из студентов. Это они, оказывается, шумели, пели, путешествовали из одного конца двора в другой со знаменами, лозунгами, с гиком и гамом.

В 1902 г. в России были студенческие волнения. В Киеве 2 и 3 марта того же года были массовые студенческие и рабочие демонстрации. Студентов массами арестовывали, и за эти демонстрации некоторые уже получили от губернатора до трех месяцев административного ареста, а остальные ждали своей участи. Эти студенческие демонстрации в тюрьме продолжались на прогулках почти все время.

Студенты сидели в третьем этаже уголовного корпуса. Вечером двери коридора запирались, но камеры после проверки открывались до 12 часов ночи. Вольности, существовавшие для студентов и политических заключенных, не могли не отразиться и на уголовных: и для них режим стал немного легче. Новому начальнику тюрьмы, который был назначен в апреле 1902 г., порядки в его вотчине не нравились, и он начал поход против вольностей для уголовных. У них начались обыски и их стали прижимать. Студенты и политические заключенные третьего этажа хорошо понимали, что если начальнику удастся сломить сопротивление уголовных, то после этого он сейчас же возьмется и за студентов. Поэтому мы, сидевшие с уголовными в одном корпусе, принимали участие в обструкции, длившейся несколько дней, и производили такой адский шум и стук, что он привлек к тюрьме массу народа, несмотря на то что Лукьяновская тюрьма находится далеко от города. Во время обысков уголовные, находившиеся в верхних этажах тюрьмы, на веревках спускали к нам все, что у них было «запрещенного». Это заметили солдаты, которые стояли во дворе. По этой причине начался обыск и в нашем коридоре. Это вызвало такой протест (солдат просто выталкивали из камер, и им так и не удалось обыскать нас) со стороны заключенных и их родственников на воле, что губернатор, кажется Трепов, отменил эти обыски, и начальнику тюрьмы пришлось уступить.

Из сказанного читатели поймут, почему в Лукьяновке было так свободно и что способствовало проведению грандиозно задуманного побега, о котором речь впереди. Отношения с уголовными были хорошие, но это им не мешало пробовать на политических заключенных свое искусство,