Кафка. Пишущий ради жизни - Рюдигер Сафрански

этом не признается, но вместо этого выискивает и выдумывает всевозможные препятствия, а затем застревает в паутине возможностей и страшится действительности – такой жених непременно должен производить комическое впечатление, герой эротического торможения. Он отдается на милость людей и вещей, лишь бы те дали ему отсрочку. Мир проволочек отличен от мира, который мы спешно пересекаем в стремлении к цели. Он может предстать чем-то загадочным и таинственным. Внимание цепляется за все, что уводит от цели, и в таком мире его ждет множество открытий. Важным становится именно то, что лежит или стоит на пути. Перекрестки соблазнительны, поскольку позволяют избежать пункта назначения. Так действительность становится лабиринтом. Схожим образом в романе «Замок» бурное разрастание возможностей, не ведущих ни к какой цели, получает свое законченное эстетическое выражение.

Итак, «Свадебные приготовления в деревне» рассказывают нам о женихе, который больше всего хотел бы остаться холостяком. Знаменитая кафкианская проблематика холостяцкой жизни здесь впервые становится самостоятельной темой.

В годы работы над «Свадебными приготовлениями» невесты у Кафки еще не было. Было лишь несколько мимолетных романов. Лишь однажды – в 1907 году – у него была связь с официанткой, которая занималась проституцией. Как и для остальных, посещение борделей и для него было чем-то само собой разумеющимся. Сексуальность не манила, а тяготила его. Он испытывал к ней отвращение именно потому, что она периодически имела над ним такую большую власть. Он ощущал ее как нечто унизительное, нечто чуждое, нечто, что с ним может произойти, но что в подлинном смысле ему не принадлежит.

Сильные любовные переживания соседствовали у него со стыдом перед сексуальностью, а сексуальное влечение не сопровождалось никакой влюбленностью. Об одной из встреч – вероятно, самой первой – он рассказывает в письме к Милене, чтобы намеком дать ей понять, насколько в нем силен страх перед сексуальностью. Изображаемые в письме события произошли незадолго до первого государственного экзамена в 1904 году.

Чтобы отвлечься от подготовки к экзаменам он из окна наблюдает за девушкой, работающей в магазине готового платья напротив. Он жестами предлагает ей встретиться после окончания рабочего дня. Но в назначенный момент появляется другой мужчина, которого она берет под руку, но при этом через плечо подает знак Францу. Через некоторое время она прощается с тем мужчиной и вместе с Кафкой отправляется в отель с почасовой оплатой. «А под утро – по-прежнему было жарко и красиво, – когда мы шли по Карлову мосту домой, я был в общем счастлив, но счастье это заключалось лишь в том, что вечно бунтующая плоть наконец-то угомонилась, а главное – все не оказалось еще более отвратительным, еще более грязным»[37].

О таких сценах Кафка не мог думать без содрогания и чувства вины. Но при этом он определенно был не чужд эротическому. В письме к Фелиции он не без гордости оглядывается назад на то время, когда «сходился с девушками, в которых легко влюблялся, с которыми мне было весело и которых я еще легче покидал – или без малейшей боли смотрел, как они меня покидают»[38].

Итак, в его жизни было множество коротких и долгих любовных историй, но все же было у него и желание – оставшееся, впрочем, неисполненным – вступить в совершенно нормальный брак, завести детей, семью и все, что с этим связано. Снова и снова, в разных формулировках он доносит мысль: только такая жизнь истинна. Ссылается он при этом как на иудейскую традицию, так и на своего кумира Флобера, который, будучи с эротической и сексуальной точек зрения человеком весьма активным, оставался холостяком, но при этом весьма трепетно относился к нормальности брака, называя брак единственно подлинной формой жизни.

Позднее в своем так и не отправленном «Письме к отцу» Кафка развил теорию, что отец полностью занял территорию брака и семейной жизни и потому область эта оставалась для него табуированной. По этой причине ему якобы и не удалось прожить жизнь, которой он всегда желал, а именно: «Жениться, создать семью, принять всех рождающихся детей, сохранить их в этом неустойчивом мире и даже повести вперед – это, по моему убеждению, самое большое благо, которое дано человеку». Поскольку эта сфера была от него закрыта самим существованием могущественного отца, ему пришлось бежать из нее в мир писательства.

Но действительно ли это так? Можно ли считать творчество простым заместителем, вынужденной мерой? Не следует ли скорее видеть за этим волю к письму, столь непреклонную, что в сравнении с ней брак и семейная жизнь даже и не могут рассматриваться всерьез? В любом случае предполагаемые радости семейной жизни он мог выносить, только наблюдая за ними со стороны.

Глава 2

Первая изданная книга: «Созерцание». Эйфория письма. Двойная жизнь. Письмо и вынужденная работа. В бюро. Жизнь в родительском доме. Отец. Макс Брод. Еврейство.

Если смотреть на холостяцкую жизнь глазами пишущего, то она, пожалуй, необходима, но с точки зрения буржуазной нормальности и религиозной традиции она воспринимается как неудача, а потому отягчена чувством вины.

К числу коротких текстов, вошедших в первый опубликованный Кафкой в 1912 году сборник «Созерцание», принадлежит и «Горе холостяка» – довольно откровенное описание мрачных перспектив холостяцкого существования: «До чего, кажется, скверно – остаться холостяком, в старости, с трудом сохраняя достоинство, просить, чтобы тебя приняли, если тебе захотелось провести вечер с людьми, болеть и неделями смотреть из угла своей постели на пустую комнату, всегда прощаться перед парадным, никогда не взбираться по лестнице рядом с женой, иметь в своей комнате лишь боковые двери, которые ведут в чужие жилища, приносить домой свой ужин в одной руке, любоваться чужими детьми и не сметь непрестанно повторять: “У меня нет их”, уподобляться по внешности и повадкам одному или двум холостякам из воспоминаний молодости. Так оно и будет, только и в самом деле выступать в этой роли сегодня и потом будешь ты сам, с телом и головой, а значит, и со лбом, чтобы хлопать по нему ладонью».

Сборник «Созерцание» стал предметом переговоров с двумя издателями – Эрнестом Ровольтом и Куртом Вольфом, которые в те времена еще работали вместе, – в июне 1912 года, во время посещения Кафкой Лейпцига. Именно Макс Брод, разбирающийся в издательском деле, убедил своего друга публиковаться и выступил весьма полезным посредником.

Кафка испытывал смешанные чувства: разумеется, ему нравилось, что в лице столь именитого издателя он сможет добиться признания в литературных кругах; внимание публики до известной степени вселяло в него чувство гордости, но в то