Кафка. Пишущий ради жизни - Рюдигер Сафрански

нет тех «тяжелых падений и восхождений»[36], которые ей неотъемлемо присущи. Письму пока не удается достичь неподатливости действительного, поэтому игра ведется в предваряющем поле, образованном отношениями между языком и действительностью.

Внимание сосредоточено на силе языка создавать действительность. «Мы с хорошей скоростью проникали все дальше в глубь большого, но еще недоделанного края, где был вечер». Край недоделан, потому что рассказчику еще только предстоит его доделать. «Проселочная дорога, по которой я ехал, была камениста и заметно шла в гору, но как раз это мне нравилось, и я заставлял ее стать еще каменистей и круче». Читатель оказывается свидетелем постепенного достраивания ландшафта: «А теперь я прошу вас – гора, цветок, трава, кустарник и река, – дайте мне немного места, чтобы я мог дышать. Тут произошло поспешное передвижение окрестных гор, которые оттеснились за пелены тумана…» В отличие от позднего творчества Кафки, экспериментальный характер этой прозы выставлен напоказ, доведен до осознания: язык моделирует, приводит в движение саму действительность.

Сила языка, созидающего действительность, дополняется силой, которая разделяет язык и действительность: слова не достигают вещей, чувственный опыт не может быть адекватно выражен в языке. Как сказано в тексте Кафки, «мы забыли истинные имена вещей». Мир поименованный не совпадает с миром опыта.

Среди писателей и философов на рубеже веков подобный скепсис по части языка был весьма распространен. Кафка с одобрения Гофмансталя прочитал его «Письмо Лорда Чандоса», где предметом размышления становится непреодолимая пропасть между языком и действительностью, а у Франца Брентано – единственного философа, которого он основательно изучал, – отыскал мысль, что действительность состоит из частностей, тогда как слова всегда обладают общими значениями, а потому две эти сферы – действительность частного и всеобщность слова – не могут полностью наложиться друг на друга.

У Кафки в «Описании одной борьбы» указанное несоответствие между языком и действительностью, несомненно, принадлежит к числу причин, вызывающих зловещую «морскую болезнь на суше». Вероятно, в этом и состоит «борьба», которая тут разворачивается, – борьба именно за доступ к действительности. Попытка обрести твердую почву. Письмо как средство от морской болезни и вызванного ею головокружения.

Кафка оставил текст «Описания одной борьбы» незаконченным, хотя работа над ним велась несколько лет. Как-то он заметил, что этот текст стал для него чем-то, что непременно нужно было написать, но не обязательно читать.

«Свадебные приготовления в деревне» появились примерно в то же время, что и «Описание одной борьбы». И в этом случае работа над текстом, который сам он называл романом, тоже была прервана в 1908 году. В нем сильнее, чем в «Описании одной борьбы», ощущается позднее творчество Кафки.

Протагонист рассказа – Эдуард Рабан – берет двухнедельный отпуск, чтобы встретиться со своей невестой Бетти. Изображено путешествие с прогулкой по городу в сторону вокзала, поездкой на поезде и, наконец, прибытием в гостиницу. Но и здесь, собственно говоря, нет ни действия, ни сюжетных перипетий – только изображение уличных сцен, железнодорожного путешествия, поездки в омнибусе, случайных встреч и разговоров. Рассказ обрывается непосредственно перед встречей с невестой, на смутном подозрении, что Бетти могла как-то пострадать от «похотливых мужчин».

Итак, в конце – подозрение. Повествование началось с изображения мира, который если не подозрителен, то по меньшей мере странен. Бессвязно бредут прохожие, «сбивчиво» льет дождь, «втиснутый в узкую улицу». Девушка держит на руках собачку, дама с украшенной шляпой проходит мимо, два господина жестикулируют, другие курят и «несут перед собой вертикальные продолговатые облачка». Мы видим несколько сюрреалистические сцены, напоминающие немое кино. Здесь ни с кем «не обращаются любовно», все друг другу «чужие». Повествование ведется от лица Рабана, который сначала защищается напускным безразличием, но затем его «буквально пронзает» и охватывает ужас, но не перед каким-то пугающим событием, а перед самой обыкновенной действительностью. К тому же его мучает подозрение, что уже слишком поздно – чувство, с которым мы будем часто встречаться в творчестве Кафки. Рабан торопится, а прохожие путаются под ногами, мешаются. Но зачем же спешить туда, где ему не хочется быть? Будет лучше, думает он, поступить так: «Я пошлю туда свое тело. Если оно пошатывается, выходя за дверь моей комнаты, то это пошатыванье свидетельствует не о боязни чего-то, а об его, тела, ничтожестве. И это вовсе не волнение, если оно спотыкается на лестнице, если, рыдая, едет в деревню и, плача, ест там свой ужин. Ведь я-то, я-то лежу тем временем в своей постели, гладко укрытый желто-коричневым одеялом, под ветерком, продувающим комнату. У меня, когда я так лежу в постели, фигура какого-то большого жука, жука-оленя или майского жука, мне думается».

Такова холостяцкая логика Кафки: лучше остаться жуком в кровати, чем приехать к невесте. В «Свадебных приготовлениях» этот мотив подразумевается, а в «Превращении» 1912 года он уже развернут – к тому времени, когда в отношениях с Фелицией Бауэр дело шло к помолвке. Герой «Превращения» по имени Грегор Замза однажды утром просыпается и обнаруживает, что в самом деле превратился в жука. Рабан же просто воображает. Остаться тут, пускай и превратившись в жука-оленя, кажется ему предпочтительнее, чем отправиться к своей невесте. А что касается самой невесты, то ее, собственно говоря, он вовсе-то и не знает, как не знает, что она о нем думает, какие чувства к нему питает. Собственно, она его ничем не привлекает. Он даже подумывает намеренно сесть не на тот поезд: фантазия избегания.

Он отступает, норовит сделать крюк, ищет препятствий, выискивает маршруты подлиннее. В поезде его беспокоит, с какой неумолимостью он приближается к цели. Последний отрезок пути он преодолевает в омнибусе. Он подъезжает к гостинице, где должна произойти встреча с Бетти. Он чувствует себя не в своей тарелке и тоскует по городу. Где бы он ни оказался, он все время мечтает быть в совершенно другом месте. Он говорит себе, что мог бы умереть от «тоски по дому». Будь он сейчас в городе, перед ним на столе было бы порядочное блюдо, газета возле тарелки, рядом яркая лампа, а здесь – в деревенской гостинице – ему непременно подадут какую-нибудь «жуткую жирную еду» и незнакомую газету, а свет будет плохим – таким, что его, быть может, достаточно для игры в карты, но отнюдь не для «чтения газеты». Он не решается обнаружить свое неудовольствие хозяину, поскольку тот по жениху сделает вывод о невесте и перестанет ее уважать, а ему бы не хотелось нести за это ответственность. Рассказ прерывается перед самой встречей с невестой.

Жених, который приезжает для приготовлений к свадьбе, боится и себе в