Комплект книг Дианы Машковой - Георгий Гынжу

что если встречу ее, то сразу узнаю – что-то такое ёкнет в сердце, подскажет. Мне приходилось жить со своим ожиданием один на один…

С Ларисой Евгеньевной мы этого не обсуждали и с тетей Таней – тем более. Никому из взрослых я не доверяла настолько, чтобы заговорить о самом важном. О том, что занимало все мои мысли.

После того разговора с тетей Таней о семье я снова спряталась в свою раковину. Замкнулась. Стала меньше откровенничать с ней, старалась ни о чем не рассказывать. А в пятом классе и вовсе перестала ходить на кухню помогать с посудой – можно сказать, бросила. У нас поменялось расписание в школе, уже не было времени, да и мешала теперь эта заново отстроенная мощная стена. Я не хотела сближения, боялась его. Поэтому видела теперь тетю Таню, только когда сдавала посуду после еды.

Однажды, я была тогда в пятом классе, она вдруг пришла вся в черном. От воспитателей я узнала, что у нее умер один из сыновей. Тетя Таня долго ходила в трауре, и я ее в тот период не трогала. Старалась даже не заговаривать с ней – не знала, что мне делать и как на нее смотреть. Боялась разбередить ее внутреннюю боль.

А когда мне было тринадцать лет, мою тетю Таню неожиданно уволили. Я приехала из лагеря после летних каникул, а ее в столовой нет. Хоп, и все! Посудомойки уже другие. Я тогда, конечно, расстроилась и подумала: «Как же так? Мы даже не попрощались». Я решила ей позвонить. Она давным-давно, еще когда мы каждый день общались, дала мне свой телефон, но воспользовалась я им только в тот раз. Трубку снял мужчина.

– Можно, пожалуйста, тетю Таню? – спросила я.

Мужчина долго и шумно дышал в трубку, потом ответил:

– Она умерла.

Я стояла и не понимала, что происходит. Даже повесить трубку не могла. И долго потом не могла поверить, что моей тети Тани больше на свете нет. Почему? Из-за чего? Она же была такой хорошей! Потом рискнула и спросила у одной из воспитательниц о ней.

– Вообще, она была пьяницей, – сказала мне та, – поэтому и умерла.

Но в это невозможно было поверить! Я ни разу не видела ее пьяной. От нее никогда в жизни не пахло спиртным. Пьяных-то я в своей жизни уже наблюдала – к некоторым детям родные родители в таком виде пробирались на территорию. Но тетя Таня? Нет! Она была совсем другой!

И я снова перестала замечать взрослых – они перестали для меня существовать. Не искала ни с кем отношений, не хотела никаких разговоров, ушла в себя. Только тете Тане я была дорога. А теперь не осталось ни одного человека, которому я оказалась бы нужна…

Чем старше я становилась, тем больше и чаще думала о маме. Ее образ в моей голове становился все ярче, все четче. Я вызывала его всякий раз, когда ложилась спать, и подолгу разглядывала воображаемое лицо.

– Не переживай, твою маму ищут, – призналась мне однажды воспитательница, почувствовав мою тоску, – возможно, она когда-нибудь придет.

Больше она мне ничего не сказала: о родителях с нами было не принято говорить. И только в четвертом классе я узнала часть правды. По четвергам в нашей группе работала старшая воспитательница. Кабинет ее располагался как раз напротив класса, в котором мы учились, и каждый, кто заканчивал работу в классе, заходил к ней. Там мы ждали остальных перед тем, как вместе пойти в группу, и некоторое время без дела шатались по ее кабинету. И вот там, на столе, лежала тетрадка. Как-то раз мы с ребятами заглянули в нее и увидели, что там от руки написано что-то про каждого из нас и даже про наших родителей!

– А что это за тетрадка? – спросил Сережа, когда воспитательница вернулась.

– Здесь я записываю про каждого, – ответила она, – у кого есть родители, у кого нет родителей. Вы же понимаете, что у всех у вас разные истории?

– О-о-о, – мы все облепили ее, – а почитайте нам! Мы тоже хотим узнать!

И она начала нам читать: у этого мама умерла, у этого в местах лишения свободы, у этого болеет. Очередь дошла до меня.

– А у Сони мама окончила академию, – я затаила дыхание и вся превратилась в слух, – причина отказа: нет возможности прокормить. По национальности она казашка.

Эти слова я запомнила на всю свою жизнь. Моя мама хорошая! Она училась в академии. Просто не могла меня прокормить – это было главное, что дало мне сил. Рассеялся туман, пропали сомнения, я теперь знала точно, что она не алкашка, не наркоманка, как говорили нам всем воспитатели, а просто у нее не было денег, чтобы содержать меня. Ведь человек не виноват, если у него нет денег. Моя мама – хорошая!

Значит, я тоже не плохая! Я хорошо учусь. Всегда стараюсь. Слушаюсь взрослых.

Знание о маме с тех пор стало моим внутренним стержнем. Только убедившись, что она существует, я почувствовала себя человеком. Появилась опора.

Я больше не принимала на свой счет обидные слова, которыми воспитательницы обычно ругали наших мам. Была такая мера воспитания сирот в детском доме – весь класс собирали на линейке, иногда целым корпусом, и кричали на нас: «Ваши матери – алкашки, наркоманки, пропащие! Они там пьют и колются, а мы тут за вами бегаем». И с тех пор я сидела и думала: «Аааа, это все не про меня. Мы с мамой просто потерялись. Она – хорошая!»

Глава 16. Маньяк

Дни в детском доме были похожи один на другой. Зимой – школа. Летом – лагерь. Помню, после первого класса нас привезли в «Омегу» в Крыму.

Поселили, как обычно, в громадные комнаты по десять-пятнадцать человек. Кровати с пружинами. Крашеные стены. Фанерные шкафы для одежды. Снова все как в доме ребенка. И такой же безликий туалет. Я заходила в него, и слезы текли из глаз сами собой.

Такая реакция организма у меня осталась до сих пор: в туалете я начинаю плакать, стоит только сесть на унитаз. То ли это память о наказаниях в доме ребенка, многие из которых происходили в туалете, и моментальное возвращение старого чувства страха. То ли тело так реагирует на то, что в детстве мне приходилось часами терпеть, дожидаясь разрешения сесть на горшок. Сложно сказать. Но как плакала в детстве, справляя нужду, так же и плачу до сих пор.

В том лагере меня, как всегда, положили спать около двери, рядом со шкафом: ночью надо было поднимать в туалет, и, чтобы не искать по рядам, всегда клали так – ближе к выходу.

И вот южная ночь. Балкон открыт. Жарко, нас много, воспитатели специально проветривали так, дверь нараспашку: детям нужен свежий воздух. Я лежу на своем обычном месте. Уснула быстро, проснулась рано. Со мной так было всегда – просыпалась задолго до подъема и просто лежала в кровати, смотрела в потолок и старалась не шевелиться. Меня в первую же ночь в этом лагере приструнили: «Хватит копошиться, ты всем мешаешь спать!» Там пружины на матрасах были зверски скрипучими. Чуть поменяешь позу – и уже всех разбудил. Поэтому я изо всех сил старалась замереть, не подавать признаков жизни. Сначала считала баранов, как мне советовали воспитатели. Толку ноль. Потом просто лежала неподвижно с открытыми глазами и думала, о том, что будет сегодня. Думала, что опять станут заставлять выступать – в лагерях вечно одно и то же, – а я не хочу лезть на сцену, мне это не нравится.

Я смотрела в потолок и удивлялась, как он похож на тот, в доме ребенка. Серый, в крошечных трещинках и с мелкими островками отвалившейся штукатурки тут и там. Если как следует присмотреться, можно увидеть карту. Огромный мировой океан, а в нем небольшие пятна континентов. Я все пристальней вглядывалась в рисунок и чувствовала, как он оживает. Вода вздыхает, колышется, островки земли наполняются красками – становятся зелеными, желтыми, красными…

И тут вдруг за балконной дверью раздался шум. Занавеска вздыбилась от порыва ветра, и за ней промелькнул черный силуэт. Баба-яга?! Я вздрогнула, по спине ледяной струей пробежал страх. Стоп!