Поселок Просцово. Одна измена, две любви - Игорь Бордов

и у многих так. Это подобно тому, как Чехов прописал в своём «Крыжовнике»: «благодушно тащат на кладбище своих покойников».

Валентина Алексеевна, медсестра стационара, отдыхая на кушетке, пока доктор в миллионный раз выводит за столом своё «дыхание везикулярное»:

— Вы слыхали, Игорь Петрович?

— Что?

— Константинов умер, Павел Иванович.

— Да ну!?.

— Во сне!

— Во сне? Надо же… Откуда известно?

— Жена рассказала.

Галина Семёновна, фельдшер, запойная красавица, на противоположной ЭКГ-кушетке:

— Вот же вредный мужик был, да, Игорь Петрович?

— Да уж…

— И меня удивляет: другие, вон, мучаются как! А этот — во сне… А он же безобразник был в свое время, да, Валь?

— Ну да, говаривали про него: и пил беспробудно и по девкам бегал…

— А потом остепенился, и давай своё здоровье поправлять, — со смехом, — вон, всё Игорю Петровичу покоя не давал, это ему дай, да это предоставь! Да, Игорь Петрович?

— Да-а. Вредный был, вредный. И приставучий.

— Надо же, во сне! Редко ведь бывает?

— Редко. Я-вот больше не слыхивала, чтобы так легко умирали…

«Состояние удовлетворительное. Дыхание везикулярное»…

Тихий амбулаторный приём. Заходит Валя-регистратор:

— Игорь Петрович, там вызов срочный, на Текстильную, 5, квартира 7. Петрова Альбина Семёновна. Говорит, задыхается. Прямо всю трубку мне задышала.

— Ну, правильно, астма у этой Петровой, — видно, хуже стало. Машина-то не приехала ещё из Т…?

— Не видать.

— Что, как всегда, Вероника Александровна, чемоданчики в ручки и пешочком?

— Да, Игорь Петрович! — Галина Александровна, как всегда, ровна, спокойна и оптимистична.

На улице солнце, лето. Мы пошли по короткой, через Нагорные улицы. По пути Вероника Александровна почему-то заговорила о бывшем, покойном, муже.

— Хороший был человек. Но с психикой у него было не всё хорошо. И пил. Вот не пил бы… Нельзя ему было пить. Дурной совсем делался.

— И что же?..

— Ну что… Так нас с Максимкой и оставил. Прибился к какой-то бабе, тоже пьянице, да у неё и умер. Вон, смотрите какой…

Галина Александровна остановилась, чтобы показать мне фотографию. Умный, красивый, мужественный взгляд, но, да, какой-то чересчур пронзительный.

— Ну что ж, жить надо дальше, да, Игорь Петрович?

— Да, Вероника Александровна.

Так и говорили мы про жизнь, по солнечной дороге к Петровской смерти. В то время толковые ингаляторы только начинали появляться. Из гормональных был в К… только альдецин, и тот с какой-то смешной микродозой; я толковал со старшей медсестрой Альбиной Александровной, чтоб нам его сюда доставить, но вопрос так и заглох. Астму лечили эуфиллином да преднизолоном. Был сальбутамол, но народ в Просцово ингаляторы не жаловал. «Брось, доктор; на́ тебе вену — эуфиллин коли́!»

Мы направлялись в самую элитную из Текстильных двухэтажек. Дверь в квартиру Петровой была открыта. Сама она, женщина лет 65, сидела в ветхом кресле, дышала часто, поверхностно, с каким-то уже немощным присвистом. Иногда, видно, её порывало в панике встать, куда-то как бы идти, но уже не было сил. Взгляд был молящий, напуганный. В комнате было разлито солнце. В руке Петровой был зажат потёртый ингалятор Беротек.

— Что, Альбина Семёновна?

Не может говорить. Дышит уже слабо. Только смотрит.

Я указал на ингалятор:

— Много уже раз дышали?

Кивнула.

— Сколько?

Махнула рукой (несчётно).

«Э-эх, передышала, бедолага, плохо дело. Воздуха-то ей теперь совсем нет».

Вероника Александровна, обеспокоенно:

— Что делать-то, Игорь Петрович? Плохо ей совсем…

— Да вижу. Набирайте пока преднизолона ампул 5 на физрастворе, а я пока гляну…

Над лёгкими — тишина: ни свистика, ни «везикулярочки», и даже сердца не слышно, — всё раздуло эмфиземой напрочь. Пульса нет. Пока пытался замерить давление, перестала дышать. Глаза навыкате, язык вывалился. Свесилась набок. Всё. Только солнце во всю квартиру.

Да. Смерть как нечто обыденное. Жил-жил и умер. Что тут такого?

Ближе к августу, в конце одного из амбулаторных приёмов, Валя-регистратор, по своему обыкновению вошла в наш кабинет и села на кушетку.

— Что-то будет…

— А что?

— Бабы Кати сегодня не было.

— Ой, а и правда! — встревожилась Вероника Александровна, — мир ведь рухнет, неровён час.

— Странно, странно, — подтвердил я.

Баба Катя, хотя и надоела всем, как вечно рецидивирующий герпес, своей доброй физиономией с хитренькими прищуренными глазками ежедневно привносила некое подобие полуживой струи в мёртвый поток бесконечной скучноты амбулаторного терапевтического приёма. Она, со своей моисеевой клюкой, своим наивно-выпуклым, приукрашенным деланной хитрецой простодушием не давала нам прослабнуть и вконец обюрократиться душами нашими здесь, в логове жалоб, рецептов, направлений, карт, учёта и прочей глупости.

На следующий день она вызвала. Я впервые побывал у неё. Она жила на Волынке, где-то посередине между амбулаторией и Лесничеством. Домишко необихоженный, просевший неравномерно, тёмный. Откуда бы у человека, живущего в таком доме, в 90 лет в глазах эта задорная, не желающая гаснуть искорка? Печка зачумлённая, обстановка нищая, хоть и не воняет. Шторы несмотря на темень ещё и подзадёрнуты.

Баба Катя сидела на диванчике у печки. Я присмотрелся: искорки не было. «Ой-ё-ёй, нехорошо».

— Что такое, Катерина Александровна?

— Не знаю, милок. Что-то плохо. Не знаю — что, а плохо.

Смотрит снизу вверх, взгляд усталый, необычно для неё, и тревожный, просящий.

Посмотрел пульс. Частые экстрасистолы, наполнение слабое. Дышит часто, но осторожно, как мышонок. Давление низкое, пульсовое — большое. Над аортой шум. Может безболевая ишемия. А может просто дистрофичное гипертоническое сердце декомпенснуло.

— Надо в больницу, Катерина Александровна, чего-то с сердцем неладно.

— Не поеду! — (она всегда отказывалась от больницы), — я вон сына вызвала. Приедет завтра, поможет мне здесь.

— Ну, как хотите, — уселся писать рецепт, — я вам выпишу таблетки, только купите обязательно, а то я знаю вас…

— Куплю, куплю! Как же, куплю!

«Так, ну а чего тут? бэта-блокатор, маленькая доза, аспирин, понятно, чуть-чуть диуретика… Нитраты надо?» — Я задумался. Не навредить бы бабке. Она отродясь ничего из таблеток не пила, кроме анальгина «от головы». Тем более навскидку, без ЭКГ, — «ну, а что? Сердечная декомпенсация налицо. Всё в дело, куда деваться?»

И тут баба Катя оторвала меня от раздумий.

— Сынок…

— Что, Катерина Александровна?..

(Здесь случилась очень памятная для меня вещь. Я, наверное, многое перезабывал из того, что было со мной в этом треклятом Просцове, но этот момент бугристым сухим бабыкатиным пальцем воткнулся мне в сердце.)

Я обернулся. И даже привстал под её взглядом. В нём была мольба с большой буквы, снова молодая эта её задорность и при этом отчаяние.

— Сынок! Сделай что-нибудь, чтобы мне пожить ещё один день!!.

Я остался стоять, но в душе сел, растопырил ноги, развёл руки и вскинул свою 26-летнюю голову к закопчёному избушкиному просцовскому потолку. И вскричал (по-достоевски): «Бабка!