Поселок Просцово. Одна измена, две любви - Игорь Бордов

Потом был понедельник, и я снова заставил себя встать рано. Лодок не было. Не было и тумана. Но было солнце. Вначале клёв был вялый, потом вдруг откуда-то прилетела странная гроза, вымочила меня до нитки, но тогда и клёв открылся бешеный. Я наловил штук пятнадцать крупных карасей, и наловил бы больше, если бы не надо было мчаться на работу. Я влетел в ординаторскую мокрый и счастливый. Работы было немного и мне позволили уехать домой и переодеться.

В то лето я много ловил, в одиночку и с Максимом. Клёв, однако, быстро сошёл на нет. В конце концов, мы уселись на маленьком пруду, на Максимовой родной улице, на Волынке. Заговорили о кинематографе. Максим сослался на «Основной инстинкт» и «Шоу-гёрлз», как на нечто выдающееся. Мне было странно, почему вся эта распрекрасная пошлость с брызжущей в глаза полированной женской обнажёнкой, может иметь такой вес в уме отличника мединститута. С другой стороны, когда мы заговорили о русском роке, и я упомянул «Крематорий», как нечто достойное признания любого отечественного любителя, Максим фыркнул, что, мол, «Крематорий» же — это чисто «студенческая» команда (очевидно, несерьёзная). А разве сам Максим не студент? Или он со своими «шестёрками-семёрками» успел отмежеваться от серой студенческой среды?.. Хотя, что ж… Вкус — дело сугубо индивидуальное. Главное, чтобы он не был изнасилован клише до унизительной смерти.

Пришли старшие товарищи Максима, среди них психически контуженный на всю оставшуюся жизнь чеченский ветеран. Они присели с нами на минуту, а потом забрали Максима. Стояли дивные летние дни. Чуть поодаль вышли две девушки в юбках с бадминтоном. Сразу же за моей спиной пространство родило троих сальных парней, которые в-просцовскую-развалку направились к девушкам.

— «Айй-яйй-яй, девчонка, где взяла такие ножки?» — громко пропел один из парней из дико популярных в те дни в простой серой среде «Рук вверх!», — девчонки, что, из города приехали? К бабушке?

Девушки смутились и, сложив бадминтон, направились обратно в избу.

— Ну чё-о, коза, сразу ушла-то?! — грубо гикнул вдогонку сладострастный попсовый кавер-исполнитель.

— Сам ты козёл, — обернулась одна из девушек.

Парни постояли там, где их кинули, поплевали, поматюкались, составили вполголоса какой-то (вероятно, самогоносодержащий) план и дематериализовались обратно в дивном вечернем воздухе.

Имеющий вид неприкаянности, мало кому интересный просцовский доктор остался один у пруда, глядя на такой же одинокий, дрейфующий к магнитной осоковой кочке поплавок.

Глава 7. Пять смертей

«Он сделал все прекрасным в свое время; и притом вложил вечность в сердце их» (Екклесиаст 3:11, перевод Макария).

Однажды ночью в стенку громко постучали. Рома не проснулся. Алина была рассержена, хотя и жалела Петра Алексеевича. (Вообще, Алина предпочитала во время Роминого сна шептаться и ходить на цыпочках, хотя я слышал от кого-то «авторитетно-научного», что детишки до года во сне не реагируют на шум средней интенсивности.) Я оделся и направился в квартиру № 1. Пётр Алексеевич страдал нешуточно. Высох совсем, а багровая каракатица выкатилась над правой ключицей на полную мощь; казалось, было видно, как она пульсирует.

— Слушай, Петрович, — прохрипел несчастный, слабо, с придыханием, но изо всех сил не желая раскидываться достоинством, — спать не могу, заела боль совсем. Может, уколешь чего-нибудь посильнее…

— Сейчас, Пётр Алексеевич, поищу, есть пара ампулок, должно помочь, — у меня было немного морфина, на селе в то время с этим было как-то проще.

Уколол.

— Спасибо, Игорь Петрович, не оставляете меня, старика, в беде. Я отплачу.

— Да полно вам! Сейчас постарайтесь уснуть.

— Чего там? — спросила Алина.

— Да чего… Плохо дело. Давно уж плохо. Не спит. Кольнул морфин.

— Да-а. Жалко дедушку, хороший такой. У него родственники-то есть?

— Да где-то есть. Но он их тревожить не хочет…

— Надо сказать ему, чтоб всё-таки он их известил.

— Пожалуй.

На другой день выяснилось, что Пётр Алексеевич так и не уснул. Всю ночь тошнило. «Вот тебе и морфин! Что же теперь делать? Чем обезболивать?».

Пётр Алексеевич сделался суров и как бы внутренне-решителен.

— Вызову сына. Пускай везёт в К… Надо что-то делать.

— Правильно, Пётр Алексеевич. Всё-таки, не зря они там сидят. Подберут вам хорошую схему лечения, и всё будет хорошо.

Умирающий посмотрел на меня искоса со своим обычным робким полунедоверием-полунадеждой. Я уверенно кивнул на его взгляд. Он тоже молча покивал, как-то неопределённо уставившись в пространство перед собой. Я побудил его не падать духом, выписал рецепт на транквилизатор и отбыл на работу. Больше я Петра Алексеевича не видел. Он умер через 2 дня, кажется, в Т… Через неделю в квартиру № 1 заселился его внук, парень лет двадцати, с девушкой-красавицей родом из Шевцова. После формального знакомства мы формально здоровались при встрече; более или менее тёплых отношений между нами не сложилось. Они тоже ругались. Не так часто и не так громко, как Николай Иванович с Галиной Николаевной, а всё же, — по-своему, по-юношески. Через месяц за стенкой сделалась свадьба. Часов до трех ночи компания там пьянствовала и громко крутила попсу. Рома не мог уснуть. Мы решили «отомстить» и поставили через колонки на полную мощь «Время менять имена» «Алисы». Свадьба несколько смутилась. Музыку сделала потише, но продолжила пьяно орать. Под это Рома всё же уснул. Иногда, по пути в огород, я встречал на крыльце молодую соседушку. Она была худая, длинноногая, смазливая и, как и все девушки в этом Просцове, изо всех сил почему-то желавшая показать, что она городская, а здесь — так, случайно. Мы здоровались, и я чувствовал отдалённо в её интонациях что-то вроде заигрывания. Мне подумалось, что рановато они поженились. Почему-то я не мог отделаться от брезгливого отношения к ним, возможно из-за тёплой памяти к серьёзному, тихо-страдающему, мило-простому и жалкому Петру Алексеевичу. Я был уверен почему-то, что их брак априори обречен; слишком уж часто и глупо они лаялись, будучи медовой прыщавой спермой обмазанными.

Смерть. В моей квартире — маленькая круглоглазая, точащая зубы о прутья кроватки жизнь, а за стенкой — багровая, сжирающая изнутри, равнодушная, тяжёлая, изматывающая болью, бессонницей и усталостью старая смерть. Всё закономерно. Всё — своим чередом. Чужая смерть. Медицинский работник — это такой зверь, который относится к чужой смерти, как к чему-то бесконечно будничному, не трогающему и даже скучному. А если умерший, к тому же, — пациент, то известие о его смерти несёт даже оттенок положительной эмоции, мол, одним надоедалой меньше. Конечно, всё это — вариант личной психологической защиты, элемент вынужденной профессиональной необходимости. Но, впрочем,