Опыты для будущего: дневниковые записи, статьи, письма и воспоминания - Александр Михайлович Родченко

и три дня лес. Числа примерно 20-го выедем, если погода.

Дней пять сидим, ждем солнца, и это самое скверное.

Курю трубку и вошел во вкус, даже полученные папиросы не мешают курить трубку. Полюбил трубку, жалею, что нет других, а только одна. Мечтаю о новых трубках. Просил Леона, чтобы Стел прислала Данхиль. Махорка в трубке – неплохая вещь.

Сегодня я дежурный, сделал им кофе с сахаром и поджарил булки в молоке с яйцами и сахаром, и выдавал три раза по папиросе.

Сейчас 10 ч. вечера, я подмел, убрался; Коля и Леон ушли в клуб, Елизаров спит. Володя (помощник) ест, а я курю «Люкс» и пишу тебе.

Ругаемся матом до невозможности, приедем в Москву прямо Вахтанцами.

Дождь шел два часа – проливной.

Сейчас опять буду читать твое письмо от 2 или 3 сентября, которое пришло вместе с посылкой. Почта отсюда идет 10-го, во вторник.

Я здоров, загорел. Ем до безобразия, ибо все едят. Это хорошо, вроде дачи.

Привет Осе, я ему написал письмо. Привет Жене! Как Асеев?

Целую крепко.

Возможно, еще к этому буду писать эти три дня.

Анти

А.М. Родченко – В.Ф. Степановой

17 сентября 1930 г.

Милая Варва!

Получил два твоих письма от 11 и 12 сентября, а также и Леон получил… Послал тебе заказным пейзажи из Вахтан[ских] материалов. Ты пишешь, что всё нет писем, я же пишу каждый день и не понимаю, как ты их не получаешь.

Сама ты тоже не писала неделю, я едва написал последние два письма…

Со съемкой обстоит так: всё закончено, остался один завод внутри, это на три СОЛНЕЧНЫХ дня, но солнечных дней тоже нет и на днях закончат монтаж осветительных ящиков… Так что мы уже чувствуем себя у конца. И этот конец, конечно, тяжел и от него еще нетерпеливее ждешь отъезда.

[Окончание письма от 17.09.1930.]

Из Котельнича или Нижнего ты получишь телеграмму о том, что едем. Не встречай, ибо неизвестно, когда приедем.

Если бы не твое недельное молчание, то чувствовал бы себя ничего.

Твои сегодняшние «секретки» слишком малы и я не удовлетворен. Пойми, что кроме твоих писем, мне нет иной радости. Кроме тебя, мне ничего так не нужно. И вот я перечитываю их двадцать раз. В них я сквозь строки читаю.

Милая, понимаешь ты меня, что это значит? Я вот сижу днем, погода пасмурная… Я не знаю, что мне делать от скуки. Пришли два письма, и в них так мало, мало…

Надоело в Вахтане до ужаса.

Ну, одно утешение, что скоро приедем, пробудем, вероятно, дней 10 и затем в Ленинград, откуда можно говорить по телефону.

Ну, жду, жду. Анти

[На обороте открытки Шишкина «Утро в сосновом лесу».]

Вот, примерно, где мы находимся. Нас пятеро, я пятого пририсую. Пейзаж в точности.

Живем в новой вилле вахтанская «Тараканья дыра».

Вкалываем вовсю, т. е. снимаем.

Жду папирос. Анти.

Видишь, даже открытку тараканы засидели.

В.Ф. Степанова – А.М. Родченко

Москва, 9 ноября 1930 г.[214]

Хомик, ты засыпал меня письмами, а я так тут замаялась – что завтра буду объявлять лозунг: «требую времени для моей художественной творческой работы»…

Я теперь за чистое искусство. Это я была вчера у Виталия[215], там был Ося[216] – я их терроризировала – чистым искусством… Ося совсем затрепался со своими сценариями и его это намеренное увлечение историей – тоже отвод от усталости.

Я очень рада, что ты там хорошо устроился – только досадно, что не удалось мне к тебе приехать – может заеду за тобой.

Сейчас пойду в Прожектор[217] и адрес Бориса[218] напишу вечером.

За мыло ты молодец. Если нужны деньги – напиши.

Соскучилась без тебя очень, и как-то очень болезненно скучаю, даже не скучаю, а как будто болею, и потому страшно рада с тобой говорить по телефону – слышать твой голос.

Не волнуйся только – снимай как тебе надо.

Завтра буду тебе звонить – сегодня всё узнаю по всем твоим делам.

I фабрика совсем развалилась – последние 8 картин, вся продукция положена на полку без просмотра реперткома даже.

Эсфирь[219] совершенно растерялась, и даже Ося и тот осторожен – говорит Виталию – может, говорит не надо браться за политические фильмы.

Запрет ее фильмы пошел из Ленинграда, где ее просматривал фабричный актив и дали протест в Совкино. Я думаю, что они, видимо, были правы.

Дзига[220] замучил всех смотревших – скукой – скучно и надоело – вот общая оценка. – Я не видела. Он, видимо, стал вроде Малевича – законсервировался и вышел вон из орбиты.

Милого целую крепко очень.

Твоя Хомка

9/X 1930

А.М. Родченко – Е.Г. Лемберг

Медгора – Москва, 1933 г.[221]

А хочется опять и опять делать необыкновенные вещи, хочется опять, чтобы поражались и удивлялись все.

Не быть как все.

Строить свое.

Верить своему.

Бороться со старым.

Новое, новое, новое.

Делать замечательно и верить этому до конца

Род

А.М. Родченко – С.М. Третьякову

Медгора – Москва, 1 мая 1933 г.[222]

Мне, мрачно настроенному, усталому от беготни съемки Первого мая, злого от всего и от плохой погоды.

Мне, одиноко сидящему за стаканом чая в пустой комнате.

Мне, написавшему письмо, которое последний раз потревожит твой снеговой нечеловеческий покой.

Мне, сидящему у рупора Радио…

Друг мой, товарищ мой по фронту искусства и борьбы за всё новое, за всё наше будущее.

Плечо в плечо идущий со мной столько лет.

Никогда не изменявший.

Верный друг-лефовец

Сергей Третьяков.

Прочитал твой очерк «16 май».

Стало уверенно и не одиноко.

Нужно работать!

Придут новые прекрасные люди, нами переделанные.

Они будут ясны и тверды.

Ничто старое в них не въедется как ржавчина.

Они идут, они есть. Я верю в это…

А.М. Родченко – В.Ф. Степановой

г. Ленинград, 10 ноября 1930 г.[223]

Сидим без денег у Елизарова, осталось 30 рублей, и он дает моим олухам по 250 в день.

Нет денег, не еду на съемку.

Начали снимать еще с «Септом» на трамвае.

Папиросы выданные здесь кончились, и я два дня искал «Пушку», вроде «Басмы», продают по 1 р. 50 коп, а других совсем нет. Я взял и стер с командировочного печать и нахально пошел, и получил снова. Так что опять с папиросами.

Здесь говорят, что в Москве всё появилось в продаже.