Записки о виденном и слышанном - Евлалия Павловна Казанович

Это очень характерное явление как для самого Н. А., так и для его слушателей.

И вместе со всем этим – Н. А. не любит чтения лекций и всей своей профессорской деятельности. Он отлично понимает свою духовную отчужденность от аудитории, которая, конечно, является только следствием его нелюбви к этого рода деятельности.

– Я всегда был джентльменом по отношению к своей аудитории, – говорил мне как-то Н. А., – я никогда не обманывал ее, но настоящих, теплых отношений с ней у меня никогда не завязывалось. Не чувствовалось внутренней связи между нами: она была сама по себе, я – сам по себе.

Это было сказано по поводу упоминания о письме Ветровой к нему, опубликованном Пругавиным в одной из своих книг277.

И это совершенно верно. Н. А. внушает уважение, им восхищаются, но он остается чем-то недосягаемым для аудитории, стоящим на высоком пьедестале, на который только робко взирают снизу.

Теперь мне ясна суть всего этого. Н. А. слишком барич, слишком духовно избалованный красотой и изяществом человек, чтобы видеть в своей аудитории что-нибудь кроме некрасивой, неизящной в своей разношерстности, подчас грубой толпы, неспособной проникнуть во все тончайшие извилины его эстетического чувства, его художественной мысли. Кроме того, она по большей части дурно одета, безвкусно причесана, и сплошь да рядом от нее плохо пахнет.

Я очень люблю Н. А., но справедливость требует сказать это.

В нем такая эстетическая брезгливость является наследием художников 20‑х, 30‑х годов с Пушкиным во главе, деливших людей на поэтов и чернь, делавших из искусства эпикурейскую трапезу278 для просвещенных и аристократов духа. С ними у Н. А. можно заметить безусловное родство духа, которого он, впрочем, не отрицает и сам, говоря, что эта литературная эпоха – самая любимая им и самая для него близкая.

Но и влияние 60‑х, 70‑х годов, в которых он рос и складывался своим умственным и нравственным обликом, наложило на него свой отпечаток. Отсюда его гуманность и доступность для всех, не исключая и «разночинцев», если только они подходят к нему по своим умственным качествам.

29/XII. Из рассказов Щеглова «Смех жизни» – лучший, несомненно, «Рыжий Альфонс». Он очень ловко скомпонован, введение интересное, а могилевский цирк с обычными остротами и каламбурами клоунов изображен точка в точку.

Очевидно, одно из представлений этого цирка, на котором Щеглов присутствовал сам (о чем свидетельствуют многие подробности его рассказа) с записной книжкой в руках, и навело его на мысль о рассказе.

И Кашевский наш не забыт с обычной рекламой, которую устраивали ему в большинстве случаев разные цирковые и заезжие театральные труппы279.

31/XII. Третьего дня Тото узнал, что его исключили за непосещение Академии. Бедняга! Это его манштейновский заказ подкузьмил.

Каково ему, должно быть, было, когда он узнал эту новость! Но вчера он был уже бодр, решил проситься в мастерскую к Самокишу и на будущий год опять держать вступительный экзамен в Академию или поступить в университет.

О последнем он теперь все время сильно мечтает.

1913 год

18/I. Съездила, и приехала280.

И как будто нигде и не была! Все то же, все старое. Даже швейцар не вычеркивал меня, так что и фактически бывшее сделано небывшим…

Разве вот солнышко привезла с собою.

А страшна такая жизнь, как там, у них… Почему на меня нападает всегда там такая хандра – что мне кажется, что могут случиться такие обстоятельства, которые навсегда задержат меня там, и мне это страшнее преисподней с ее чертями.

Там – стоячая вода, тина; я боюсь, чтобы она как-нибудь не вцепилась в меня, не обвила своими липкими нитями и не потянула на дно.

«Вдруг у меня не будет денег на обратную дорогу?» «Вдруг я не найду в Петербурге работы и принуждена буду вернуться туда, на даровые хлеба?..» «Вдруг еще что-нибудь?..» Брр!.. Таковы мысли, приводящие меня в ужас.

А еще мы читали с мамой проклятую «La vie» Мопассана281. Можно ли писать такие вещи! «Для чего они, кому они нужны!» – готова я воскликнуть вместе с моим Ричардом282 и отрицать за ними не только реальное, но даже художественное значение.

Есть страдания возвышенные, облагораживающие душу, как, например, у героев Достоевского; и есть унизительные, некрасивые страдания, каковы у героини «La vie». Ошибочно думать, что в жизни бывают только вторые, первые же измышлены. Неправда, и в жизни есть красивые личности, у которых все красиво: любовь, ненависть, радость, страдание. И есть – омерзительные козявки, у которых все гадко, противно. Так вот точно противна и героиня вышеназванного романа, с ее слезами, с ее добродетелями, с ее мечтами, идеалами, переживаниями. Это та же тина, болото, ужас мракобесия…

Прочли мы еще вслух 3‑ю часть «У последней черты» Арцыбашева, в которой он перешел «последнюю черту» дозволенного в искусстве.

Она значительно слабее первой, но в ней есть одно прекрасное место: описание картины Михайлова («самоубийцы») и процесс его работы.

Недурны также похороны Краузе. Дальше – все слабо. Надрывы же потеряли всякую меру, переступили высший порог чувствительности, за которым человек лишается способности переживать ощущение боли.

И слог стал небрежным и беспорядочным.

И еще я заметила теперь у Арцыбашева общий с Куприным и очень неприятный в чтении недостаток: перегружение прилагательных. Оба они (еще, кажется, у Бунина я заметила то же) сильно злоупотребляют ими, ставя возле каждого почти существительного не меньше двух, а то и три и четыре прилагательных. Это делает язык скучным, однообразным и как-то по особенному неприятным, а также говорит об общей расплывчатости и неопределенности образов, настроения и мысли автора283.

21/I. Моя новогодняя деятельность началась с получения сразу трех предложений.

Первое исходило от Б. Л. Модзалевского, прошло через Нестора Александровича и дошло до меня в таком виде:

В субботу Борис Львович опять поднял вопрос о том, чтобы пригласить постоянное лицо к работе в Пушкинском Доме. Работа эта должна состоять в том, чтобы следить за текущей литературой, всеми книжными каталогами и объявлениями для пополнения библиотеки Пушкинского Дома; кроме того – вести его корреспонденцию и дальнейшее библиотечное дело. При этом Модзалевский вторично спросил меня, не возьмусь ли я за это, на что я, конечно, ответила полным согласием и выражением своего удовольствия.

– В таком случае, Нестор Александрович, вот вам готовый ваш личный секретарь, – прибавил Модзалевский с улыбкой и легким поклоном в мою сторону.

– Мой? – в том же тоне отозвался Нестор Александрович. – Да мы с