Повесть о Верещагине - Константин Иванович Коничев

с вами в пути. Будьте добры подняться ко мне в каюту и соблюсти некоторые формальности.

— Формальности? Пожалуйста! — Верещагин, покинув корреспондентов, прошел за капитаном в его каюту.

Робертсон пригласил его к столу и, раскупорив бутылку шампанского, наполнил бокалы гостю и себе:

— За ваш приезд, за ваше здоровье, мистер Верещагин!

— И за ваше…

Чокнулись, выпили. Еще выпили за здоровье жен. Третий бокал Робертсон предложил выпить за счастье детей.

— Ах, за детей? Хорошо. За счастье моих будущих детей! — рассмеялся, осушая бокал, Верещагин и затем спросил: — Какие же все-таки формальности не соблюдены, капитан?..

— Ол райт, мистер Верещагин, теперь все соблюдено. Я могу теперь сказать кому угодно: в моей каюте был знаменитый Верещагин и с ним я пил шампанское вот из этих самых бокалов. Благодарю вас за визит!

Верещагин усмехнулся, с церемонным полупоклоном пожал протянутую капитаном руку и сошел с корабля. Между тем репортеры фотографировали приехавших с Верещагиным мужиков — крепышей-бородачей Якова и Платона и, пользуясь небогатым запасом русских слов, пытались вступить с ними в беседу. Видавший виды Яков бойко высказался за двоих:

— С нашим братом разговор короток, толкуйте с Васильем Васильевичем, он всему делу голова, а мы ему работнички-помощнички, дуть-ковать и уголье подавать. — При этом, не желая изображать из себя молчальника, Яков воззрился на статую Свободы и задал вопрос наседавшему на него репортеру: — Скажите, ваша милость, эта громадная бабища вся из меди сделана?

Получив утвердительный ответ, он покачал головой:

— Ну и глупо! Сколько бы можно из такого чудища самоваров наделать! На всю Америку!.. А что это у нее на башке рога какие-то? Дьяволица она, что ли?..

Репортер, довольный простоватой дикостью, прозвучавшей в словах русского мужика, стал что-то записывать в блокноте и пояснять Якову:

— Это есть диадема, вроде короны, венчающей голову Либерти, по-вашему, Свободы…

— Ах вот что! Свобода с короной на башке, какая же это тогда, к чертовой матери, свобода? Это — ваша царица. Ей, значит, памятник?..

Подошел Верещагин. В глазах его искрился смех:

— Ты у меня, Яков, молодец. Интервью даешь? Валяй, батенька, валяй! Чем толще соврешь, тем приятней будет здешним писакам.

Сотрудник редакции «Геральд» любезно доставил Верещагина в гостиницу, где с него потребовали за номер плату вперед, причем в переводе на русские деньги — по восемь рублей за сутки. Яков, поохав, повздыхав, заметил:

— Сразу видно — нет у этих американцев креста на шее. У нас в Костроме на восемь-то рублей — два куля муки!

Началась подготовка к выставке картин в Нью-Йорке. До открытия выставки — художник оформлял контракты с антрепренерами из Чикаго, Филадельфии, Бостона и других городов, где также с нетерпением ожидали его приезда. В свободные часы Василий Васильевич искал на бульварах Нью-Йорка и в трущобах интересных типов для этюдов. Ни за какие деньги он не брался писать портреты американских миллионеров и немало удивил их своим неумением наживать капитал.

— Странный этот Верещагин, отказывается заработать тысячи долларов, а каких-то уличных бродяг и негров рисует охотно и бесплатно — для собственного удовольствия!.. — говорили американские журналисты и печатали о Верещагине были и небылицы. А он действительно, невзирая на заманчивые предложения богачей рисовать их в домашних роскошных салонах, сидел где-нибудь в окружении зевак и бездельников и писал этюды. То изображал добродушного, смеющегося негра с крепкими, узловатыми, привыкшими к тяжелой работе руками, то останавливал на бульваре прачку-негритянку и за условленную плату неторопливо писал с нее этюд. Высохшая от полуголодной жизни и тяжкой работы негритянка блаженствовала как дитя, сидя перед художником и разглядывая с обеих сторон крупную серебряную монету с изображением статуи — той самой пресловутой Свободы, внутри постамента которой находится надежная тюрьма.

Среди этюдов Верещагина появились небольшие полотна с изображением бродяг из Вашингтона, ночующих вблизи помойных ям и мусорных ящиков. Подобные типы обычно ходят степенно, враскачку или стоят, широко расставив ноги, держа руки в карманах штанов. Как-то мимоходом работник Яков, взглянув на новые верещагинские этюды, спросил:

— И куда вам эта шантрапа, Василий Васильевич? Ужель будете с них картину делать?

— В большом хозяйстве, Яков, все пригодится, даже бродяги. Они — люди. И не они виноваты в том, что стали бродягами. Ну а как тебе нравятся американцы?

— Не знаю, Василий Васильевич, не обжился, не пригляделся. Однако не совсем нравятся. Уж больно разница-то в людях большая: одних бедность до самой земли пригнула, другие, слишком спесивые, идут задрав головы кверху, ничего и никого не хотят видеть, будто и не идут, а на золотом подносе себя несут. И не люди, а боженята какие-то. А вы заметили, Василий Васильевич, как они при встречах здороваются, не кланяются по-нашему, по-русски, а наоборот — встряхивают голову кверху и проходят, как деревянные… И видимость такая, что все поголовно продают-покупают, а кто же работает?

— Работающих, конечно, как и везде, в Америке больше, нежели управляющих и торгующих. То, что мы видим своими глазами, — дома, магазины, наполненные товарами, корабли и все ощутимое — без рабочих рук не делается.

— Это ясно, Василий Васильевич, без рабочих и мужицких рук ничего не сделаешь, без науки — тоже широко не шагнешь. И где я только с вами и вашими картинами не побывал! Каких городов и людей не нагляделся! Мне в костромской деревне все мужики зависть высказывали. Ты, говорят, Яков, из счастья сложен. Ничего, говорю, не жалуюсь, дай бог здоровья моему художнику, а уж я с ним поездил и поезжу. И послужу ему честь по чести!.. — Понизив голос, Яков продолжал, как-то стесняясь и словно не решаясь сказать прямо и громко: — А за Платоном-то, Василий Васильевич, того-этого, как вам сказать… грешок водится. Приметил я тут