О себе любимом - Питер Устинов

было тепло. И неожиданно Клоп понял, что жизнь по-прежнему прекрасна и жить стоит и что он правильно поступил, мгновенно и решительно отсекши себя от своего наваждения.

Все это произошло незадолго до Рождества, так что его пребывание в Марселе было вполне логично: ему все равно оттуда предстояло плыть в Яффу. Там на него порой нападала тоска, но в целом он приятно провел у родителей время.

Много позже, уже после смерти отца, мать спросила Клопа:

— Помнишь то Рождество двенадцатого года, когда ты приезжал к нам из Гренобля? Я была тогда очень расстроена.

— Нет, не помню. Чем же ты была расстроена? — спросил Клоп.

— Как раз перед твоим приездом отец получил письмо от некой девицы по имени Ивонна, которое страшно нас огорчило. Она писала, что ты обручился с ней, повел себя совершенно безобразно. Поиграл, как ребенок с куклой, опозорил и бросил ради другой женщины. Она писала, что тем не менее по-прежнему любит тебя. Письмо было длинное, я всего не запомнила.— И Магдалена впилась взглядом в Клопа.

— Да, и что дальше? — спросил он.

— Твой отец, прочитав письмо, сказал: «Мой сын не способен так поступить. Эта девица шантажистка. Иона завтра приезжает домой. Я запрещаю вам говорить ему об этом письме».— И Магдалена снова посмотрела на Клопа.— Ты знал девицу по имени Ивонна?

— Да,— сказал Клоп.

Она взяла его за плечи, заглянула в глаза и, огорченно вздохнув, спросила своего почти тридцатилетнего сына:

— Скажи мне, Иона, ты целовался с ней?

Глаза у него озорно блестели, когда он мне об этом рассказывал.

Роман с Ивонной, первой настоящей любовью Клопа, такой бурный поначалу и так жестоко и внезапно оборвавшийся, не прошел для него бесследно. Он стал осторожен и с недоверием относился к женщинам. Не позволял себе увлекаться и окружил себя для безопасности защитной броней.

Когда мы говорили на эту тему, я выразила опасение, что из-за этой брони он, возможно, упустил многое из того, что могла дать ему любовь. Но он заявил, что это все глупости и что он был вполне счастлив. И добавил, что с его точки зрения, люди придают слишком большое значение любви. Совсем другое дело физическое наслаждение, приправленное легкой болтовней и слегка сдобренное романтикой. Он всегда считал, что не следует слишком серьезно относиться к себе.

Но что бы он ни говорил — а это всегда зависело от обстоятельств — Клоп считал любовь чудесным даром свыше, стержнем и смыслом. И был благодарен за этот дар Создателю.

Помню, как он шокировал одного глубоко религиозного человека, сказав, что молится, только когда хочет за что-то поблагодарить Господа, и в качестве примера рассказал такую историю.

— Однажды много лет тому назад,— сказал он и тактично добавил, бросив взгляд на меня, что это было задолго до женитьбы, — я совсем уже потерял надежду добиться свидания с одной прелестной девушкой, в которую был влюблен, как вдруг она явилась ко мне в спальню и была крайне мила. Оставшись один, я опустился на колени и возблагодарил Господа за то, что он послал мне такое счастье.

Отец хотел, чтобы после Гренобля Клоп посвятил себя изучению археологии. Со временем Клоп пожалел, что не последовал его совету, но в ту пору он был молод и его интересы были связаны с сегодняшним днем. Он считал жизнь ученого в известной мере монастырской, а вот в дипломатической карьере были блеск и шик — путешествия, жизнь за границей, встречи с важными и интересными людьми, светские приемы, роскошь, веселье и перспектива — кто знает? — стать когда-нибудь послом.

Он решил изучать право и отправился в Берлинский университет, где занимался также классическим арабским. В Берлине он пробыл недолго — ровно столько, сколько, потребовалось для того, чтобы вызубрить первую суру Корана. Ему нравились многие города Германии, но столица оставила его равнодушным. По сравнению с Дюссельдорфом, Мюнхеном, Дрезденом, Ульмом и многими другими городами Берлин казался ему слишком новым и вульгарным, а диалект, на котором там говорили,— грубым и некрасивым.

Юриспруденция тоже оказалась не таким уж увлекательным предметом, а судебная медицина вызывала отвращение. Реакция была настолько сильной, что Клоп сохранил это отвращение на всю жизнь. Он часто рассказывал — всегда страшно морщась — о вскрытиях, на которых ему пришлось присутствовать, и об отвратительных частях человеческого тела и внутренностях животных, которые профессор с непонятным удовольствием приносил для демонстрации студентам. Клоп всегда терпеть не мог разговоров о болезнях, лекарствах, операциях, больницах и тому подобном, считая их дурным вкусом, гнетущими и даже опасными для здоровья как тела, так и души.

Тем временем в Яффе Платон Григорьевич покупал земли, строил дома и разбивал дорогостоящие сады, путешествовал, собирал антиквариат, платил за обучение детей — не только собственных, но и детей многочисленных сестер и братьев своей жены.

В результате деньги почти исчезли, и для спасения ситуации решено было упаковать коллекцию Платона, так называемый “музей”, отправить в Европу и выставить на продажу. Это было в 1913 году, когда Клопу был двадцать один год. Все семейство отправилось в Лондон, сняло дом и оставалось там до начала первой мировой войны.

Время от времени Клопа посылали продавать коллекцию. Для начала он пошел в Британский музей, затем ездил в Париж и Берлин. Но это ничего не дало.

Тем временем Платон, оставшийся рьяным патриотом, внезапно почувствовал, что хочет видеть свою коллекцию в русском музее.

С помощью российского посла в Лондоне Платон написал письмо царю Николаю II, прося разрешения вернуться в Россию. Письмо заканчивалось, как положено, словами: “Ваш покорный слуга Платон Устинов”, что произвело странное впечатление на Клопа и глубоко возмутило меня, когда он мне об этом рассказал. В положенный срок «слуга» получил разрешение вернуться на родину. «Музей» был упакован и отправлен в Россию.

Все это происходило перед самым началом войны. Семейство еще находилось в Лондоне, когда между Россией и Германией начались военные действия. Два старших сына, Клоп и Петр, будучи германскими подданными, сочли своим долгом отправиться в Германию и вступить в армию. Отец не возражал, и Клоп с Петром сели на последний германский корабль, отплывавший из Англии.

А Платон поехал в Россию. Его жена и дочь Бита присоединились к нему, когда покончили с необходимыми формальностями по устройству двух младших сыновей, одиннадцатилетнего Платона-младшего и семилетнего Григория, в школу-пансион в Форрест-Хилле.

Итак, семья разделилась на три части. Прибыв в Германию, Клоп с братом записались