Вирджиния Вулф - Дневник писательницы

Вторник, 22 октября

Я все еще в «Годах», благодаря моей проклятой любви поговорить. То есть если я разговариваю с Розой Маколей с 4 до 6.30 и с Элизабет Боуэн — с 8 до 12, то на другой день у меня не голова, а скучный, тяжелый, жаркий стог сена, и я становлюсь добычей любой блохи, любого муравья или комара. Итак, я закрыла книгу — Сол и Мартин в Гайд-парке — и печатаю мемуары Роджера. Это удивительно успокаивает и освежает. Жаль, не могу все время иметь их под рукой. Два дня отдыха от романной нервотрепки — вот мое предписание; но остальное выполнить очень трудно. Полагаю, пока я не закончу, мне надо отказаться от приглашений на вечера, где принято много говорить. Хорошо бы получилось к Рождеству! Например, если я сегодня вечером иду на коктейль к Эдит Ситвелл, то для того лишь, чтобы подсмотреть пикантные картинки; в пене слов уронить несколько остроумных фраз; успокоиться и освежиться перед работой. А после романа — тогда уж буду ходить повсюду и выставлять напоказ свои морщины. Кроме того, кто только не ходит к нам? На этой неделе каждый день разговоры. Все-таки счастливее всего я в своей комнате. Итак, потихоньку проработаю письма Бриджеса и, возможно, возьмусь за неразобранную кучу писем Хелен[221].

Воскресенье, 27 октября

День рождения Адриана; только что вспомнила. Мы пригласили его на обед. Нет, не буду торопиться с книгой. Пусть каждая сцена сформируется полностью и без натуги, прежде чем я пошлю ее на перепечатку, даже если придется ждать следующего года. Странно, почему время вносит такое беспокойство? Сегодня утром у меня с ним добрые отношения. Я сочиняю вечеринку Китти. И несмотря на то, что все время обуздываю свое нетерпение — никогда еще мне не приходилось так решительно сдерживать себя, — я радуюсь тому, что пишу, что получается полнее и почти без надрыва, и — как бы это сказать? — короче говоря, «Годы» дарят мне больше естественного удовольствия, чем все остальные романы. Однако на меня давят другие книги, которые ногами стучатся в дверь, и мне трудно сохранять медлительность в работе. Вчера мы прошли через Кен-Вуд до Хайгейта и посмотрели на два старых домика Фрая. В одном из них родился Роджер, и в нем он сошел во мрак. Думаю начать с этой сцены. Вот так книга сама задает свою форму. Это будет моя следующая война — та, которая вспыхивает, когда хочет, словно в нее впрягли акулу; и я проскакиваю сцену за сценой. Думаю, надо браться за нее, как только закончу с «Годами». Предположим, это случится в январе; потом рывок с «Войной» (как бы я ее ни назвала) в шесть недель; и Роджер следующим летом?

Понедельник, 18 ноября

Мне пришло в голову, что я достигла следующей ступени в писательском мастерстве. Я понимаю, что есть четыре измерения; и все они должны быть в человеческой жизни, что ведет к гораздо более сложному группированию и пропорциям. Я имею в виду: я; и не я; внешняя и внутренняя — нет, я слишком устала, чтобы объяснять, но я вижу это; и это будет в моей книге о Роджере. Очень заманчиво группировать материал таким образом. Новое соединение психологии и физиологии — примерно как в живописи. Таким будет следующий роман, но сначала я закончу «Годы».

Четверг, 21 ноября

Все правильно, но воздушно-небесные сцены слишком жидкие. Размышления после утренней сцены Китти и Эдварда в Ричмонде. Поначалу такое облегчение, а потом не то — забегает вперед. Надо успокоиться; вернуться; почистить детали; слишком много «важных моментов»; слишком отрывисто, слишком много разговоров «в разных местах». Я хочу сохранить индивидуальность и ощущение вещей, которое повторяется и повторяется, но все же меняется. Именно это очень трудно, трудно поддается соединению.

Среда, 27 ноября

Слишком много похожих дней — не могу писать. Господи, помоги мне, но кажется, я достигла ничейной земли, которую искала; могу переходить от внешнего к внутреннему и населять вечность. Странное, счастливое чувство свободы, какого у меня никогда еще не было после окончания книги. А эта к тому же чудовищно длинная. К чему я? Еще одна задержка сегодня утром: не знаю, как правильно начать последнюю главу. Не понимаю, что у меня не так. Но не надо спешить. Главное — разрешить мыслям свободный полет; и пусть они прольются дождем. Не надо быть слишком настойчивой. Конечно же, трудно ввести новый персонаж в середину повествования: Норт; и я немного раздражена: думала, что неделя будет спокойной, а тут Нелли К. и Нэн Хадсон просят разрешения прийти; надо им позвонить; у Нэн друг-турок. Но я им не поддамся. Нет.

Суббота, 28 декабря

Очень приятно выписывать число чистым ясным почерком, ибо я начинаю новую тетрадь, но не буду скрывать, что я почти умираю, похожа на пыльную тряпку уборщицы; то есть мой мозг похож; это из-за последней переделки последних страниц романа «Годы». Неужели последняя переделка? Почему танец последних дней состоит исключительно из нетвердых коротких поворотов? На самом деле, надо размять сведенные судорогой мышцы: прошла лишь половина первого мокрого серого утра, и мне нужно какое-нибудь спокойное занятие на ближайший час. Это напоминание — я должна предвидеть спад, который не станет неожиданным, когда все закончится. Полагаю, статья о Грее. Что изменится, если я расслаблюсь? Буду ли я еще когда-нибудь писать длинные книги — длинный роман, который необходимо весь держать в голове и который отнимает три года? Я не спрашиваю, стоит ли это делать? Случаются такие застойные утра, когда я не могу даже переписывать Роджера. Голди невыразимо угнетает меня. Всегда один на вершине горы, спрашивает себя, как жить, теоретизирует о жизни; и не живет. Роджер всегда в зеленых долинах, живой. Голди издает тонкий свист, выпуская через передние зубы горячее дыхание. Всегда живи в целом, жизнь — в одном: всегда Шелли и Гёте, а потом он теряет бутылку с горячей водой; и не замечает ни лица, ни кошки, ни собаки, или цветка, разве что в потоке целого. Это объясняет, почему его высокоинтеллектуальные книги нечитабельны. И все же он был очарователен, временами.

Воскресенье, 29 декабря

Только что написала последние слова романа «Годы» — кручусь, верчусь, хотя еще только воскресенье, а я назначила себе среду. И совсем не чувствую обычного возбуждения. Но ведь я говорила себе, что закончу его спокойно — это проза. Хорошо ли? Вот уж не знаю. Накрепко ли подогнаны все части? Поддерживает ли одна часть другую? Могу ли я польстить себе, сказав, что он сбит на славу и производит впечатление единого целого? Много еще нужно сделать. Надо немножко ужать его и заострить; сделать паузы более эффективными, повторения, и продолжать. В данной версии 797 страниц; скажем, 200 слов в каждой (это очень приблизительно); получается, грубо говоря, 157 000 — скажем, 140 000 слов. Увы, необходимо урезать, ужать, выделить главное. Это займет — не знаю сколько времени. А я должна потихоньку уводить свое подсознание от этой работы к следующей, или меня ждет тяжелая депрессия. Как странно — что все это выветрится из головы и появится что-то другое. В это же время в следующем году я буду сидеть тут, а вокруг меня будет множество газетных вырезок — нет, надеюсь, не в реальности, но в моих мыслях будет объемный хор множества голосов, рассуждающих об этой массе небрежной машинописи, и я буду говорить: это была попытка сотворить то-то и то-то; а теперь мне нужно заняться чем-то совершенно не похожим. И все старые или новые проблемы опять встанут передо мной. Как бы то ни было, главное, что я чувствую в отношении этой книги, — живая, плодородная, энергичная. Мне кажется, что я еще никогда не писала с такой радостью; чтобы весь мозг работал, но не так напряженно, как было с «Волнами».