Дневник. 1964-1972 - Александр Константинович Гладков

сейчас — пытка. Началось с феноменального Толиного безделья и нахальства, нервы у Эммы устали и, как это было не раз, все было вымещено на мне. Это и обидно и больно.[14] <…> Я почти никогда не записываю о таких вещах: и правильно — многие прошлые ссоры проходили и память о них сохраняет разве что только постепенно устающее сердце. Вечером помирились. Ладно!

14 фев. <…> Ночью скандал с Толей. Бессонница.

16 фев. Переменил на машинке ленту. Вроде как побрился или вымыл голову. <…>

Зарубежные обозреватели почему-то считают, что сейчас внутренние разногласия в советском правительстве достигли высшей точки. Некоторые думают, что начался спад влияния Брежнева и его группы. <…> <Но> дело в том, что Брежнев и его группа — не люди верхушечной комбинации, а сгусток коллективных настроений, так называемого «среднего партзвена», воли и убеждений сотен обкомовцев (плюс, возможно, молодой группы генералитета), которым принадлежит реальная власть в стране. Они-то и хозяева положения и прекрасно это понимают. И против их воли никакая новая верхушечная комбинация ничего не сможет сделать. Насколько они неосталинисты — трудно сказать, но в какой-то степени — несомненно.

18 фев. <…> В «Огоньке» в воспоминаниях Конева снова апология Сталина.[15] Но какой же все-таки бездарный журнал «Огонек»! Ни грамма таланта! Это свойственно всем изданиям Сафроновско-Алексеевско-Кочетовской компании, сумевшей захватить массу изданий и власть в писательских организациях, но не обладающей в своих рядах талантами. А ведь даже в царской России в лагере «реакции» были крупные таланты: К. Леонтьев, тот же Катков, Суворин, Розанов, Меншиков <правильно: Меньшиков> и другие.[16] А тут — никого, хоть шаром покати.

19 фев. <…> Ирина Белогородская, об аресте которой сообщал «Г<олос> А<мерики>», это оказывается та самая сводная сестра Ларисы Даниэль, которая еще в августе забыла в такси 50 копий воззвания в защиту Марченко, о чем тогда рассказывали, и сидит она с тех пор. Ей дали год ИТЛ с зачетом тюрьмы.[17] А суд над математиком Бурмистровичем, хранившим сочинения Синявского и Даниэля, отложен.[18]

27 фев. Уже пять дней в Москве.

<…> В понедельник я перебрался к приехавшему с дачи Юре <Трифонову>. <…>

Эти дни москвичи читают и комментируют статью пяти авторов в № 3 «Коммуниста» с откровенной реабилитацией Сталина <…> Вчера (во вторник) был вечером у Гариных.[19] <…> Сегодня встреча с Р. А. Медведевым. Он поседел и другой: более пессимистичен и даже ждет возможных репрессий. Его брата Жореса (биолога) уволили на днях с работы.[20] <…>

1 марта. Еще в Москве. Взял билет на 4-е. <…>

Был вчера на ул. Грицевец.[21] Они живут хорошо. Оставил им триста до середины мая. Хотят на лето ехать снова в Эстонию. Чувствую я все-таки там себя связанно и ухожу оттуда с удовольствием. Про «Нов<ый> мир» рассказывают: цензурой подписан № 1. Твардовский зарезал рассказ Войновича[22], который всем нравится. Он в больнице, не пьет и лежит злющий.

4 марта. <…> Прочитал стихи Твардовского, снятые цензурой из № 1 «Нового мира»: «Напрасно думают, что память не дорожит сама собой» (На следующем листе (45) стихотворение воспроизведено целиком. — М. М.).[23] Очень точное ощущение мыслей и чувств многих. Молодец! Он лежит сейчас в больнице с ушибом ноги.

6 марта. <…> С Эммой нехорошо. Какие-то ее намеки <…>. От этого тяжело, потому что я люблю ее, и это неотвратимо и навсегда.

8 марта. <…> Начал свой лечебный «режим»: диета и лекарства.

9 марта. Не столько работаю, сколько сижу над бумагами. Прочел наброски о Мандельштаме. Ей-богу, это лучше того, что пишут о нем Адамович и Вейдле, светила эмигрантской критики.[24] Л. Я. Гинзбург м. б. написала и лучше, но у меня все острее и образнее. У нее академичней.[25] Год назад я жил на 9‑м этаже на Красноармейской, изнывал от духоты и тоже с нетерпением ждал весны. <…> В этот приезд в Москву, как вырванный зуб, почувствовал обнесенный забором пустырь на месте б<ывшей> Континенталь. Потом в этом доме была «Рабочая газета» и ее приложения, затем внизу Стереокино.

13 марта. <…> Вчера «Правда» начала печатать главы «Они сражались за родину» Шолохова, но я еще не читал. Наверно, все еретическое выброшено.

12 марта. <…> пошел к почтовому ящику и принес «Литер<атурную> газету». Открыл ее. На одной из полос в траурной каемке некролог «Памяти друга». Умер Валя Португалов, товарищ Левки, товарищ и моей молодости.

Я слышал, что у него зимой был инфаркт. А когда я был в Москве, то в середине двадцатых чисел я встретил его в ЦДЛ. Он сидел с кем-то за столиком у буфетной стойки и, кажется, пил кофе. Я не узнал его спутников. Я обрадовался, что он выздоровел, и мы поговорили минут 5—10, почти на ходу. Я сказал ему, что купил «Пять обелисков» и посмеялся над ошибкой в посвящении стихотворения «Два друга уезжали». Он сказал, что хлопочет о новом большом издании стихов Ивана Пулькина и присуждении ему премии имени Островского (не знаю, что это за премия). — Позвони как-нибудь, Шура! — сказал он мне. Я кивнул головой.

Наверно, он был последним, кто звал меня Шурой. Нет, вспомнил, так меня еще зовут А. П. Мацкин[26] и двоюродная сестра Таня Котельникова.

Ох, Валя, Валя! Много я мог бы написать о нем. Он пережил Леву на два-дцать лет, и все удивлялись, как он хорошо выглядит: он был даже румяным, как многие сердечники, и это принималось за признак здоровья. Эта встреча могла быть 22 февраля или 24-го, т. е. этому еще нет и трех недель. Очевидно, смерть была мгновенной…

Я еще напишу о Вале.[27] Недавно у него вышла в «Сов<етском> писателе» книжка стихов (о, не лучших!) «Когда человеку не спится», но я ее еще не видел. Он сказал мне, что не мог прислать ее, так как не знал моего адреса.

А сейчас взял книжку «Пять обелисков», им составленную, и оказалось вдруг, что в его очерке об Иване Рогове дважды названо имя Левки. Рогова я не знал.

Господи, как же я хорошо помню это проклятое лето — лето 1937 года, начавшееся для нас с Левкой арестом Вальки, кажется перед майскими праздниками. А 16 июня был арестован и Левка. Их обоих посадила эта сука стукачка Екатерина Шевелева, а руки приложили к аресту N и Матусовский.[28] Потом, в годы «позднего реабилитанса» они конечно заявили, что их показания были ложными и вынужденными, и Леву и Валю реабилитировали: Леву уже