Дневник. 1964-1972 - Александр Константинович Гладков

попадает в руки людей случайных, находящихся без дела и готовых взяться за что угодно. Он даже не мог найти время, чтобы прочитать последний сц-й. Я знаю, что мог бы создать себе атмосферу наибольшего благоприятствования, если бы вдобавок к тому, что он брал у меня не раз крупные суммы без отдачи, я еще регулярно поил бы его коньяком. Но мне это противно: я лучше буду бескорыстно пить коньяк

с Юрой <Трифоновым?> или с Андреем Петровичем <Старостиным>, хотя я к этому равнодушен.

7 мая. <…> После Англии, Зап < адного > Берлина и США начались студенч. беспорядки в Париже. Полиция. Раненые. Комментаторы тщетно пытаются понять, чего хотят студенты, но тут дело видимо не в логике и политике, а в чем-то ином и это-то и пугает. Словно какая-то инфернальная сила электризует молодежь.

16 мая. Приехал <из Л-да > очень рано и сразу на такси в Загорянку. В саду рай: цветут вишни, чуть зацветают яблони и сирень; в траве много разных цветов. Тепло.

18 мая. Вчера сидел на даче и чуть убрал комнаты и верхнюю террасу, где остались с осени гниющие яблоки.

Сегодня ездил ненадолго в город: купил водопровод. к раны. <…> Да, еще выводил клопов, кот< орые > вдруг появились и не дали мне спать в ночь на 17-е.

В «Нов< ом > мире» резкие выводы расследовательской комиссии (Абалкин — известная сволочь). Твардовский был в запое с праздников: только вышел из «штопора». Цензура свирепствует. <…>

Как-то сразу насытился Москвой и не хочется ездить в город.

19 мая. Загорянская. Ночью неправдоподобно громко свистят, щелкают, чмокают и поют соловьи. Это так красиво, что кажется преувеличенным.

22 мая. <…> Вчера было закрытое партсобрание <ССП>, где Жаров, Мдивани, А. Васильев[44], Поздняев и еще кто-то требовали суровых репрессий по отн < ошени >- ю к провинившимся. <Войновичу, Галичу — выговоры, Сарнову, Леве и большинству — «на вид».>

Встретил Н. И. Столярову, очень пессимистически смотрящую на ход событий: с ней тоже не заключают договоров.

По городу ходит рукопись акад. Сахарова. <…>

23 мая. Прохладный день. Ночью сулят заморозки. А сирень роскошествует. Поставил себе в комнату два букета. Соловьи заливаются и щелкают даже днем.

29 мая. <…> Вчера уже темнело, когда я услышал, что кто-то меня зовет с улицы. Оказалось, что это Вера. <…>

31 мая. Письмо от Эммы. Удивляется, что я не пишу и зовет приезжать. <…>

На улице Грицевец. Отдал 350 р. денег за лето, хотя у Т. еще есть на сберкнижке. <…>

Говорил по телефону с Над-й Як-ой.

3 июня. <…> В городе: у Левы, у Н. П. Смирнова[45], у Ц. И. < Кин >, у Надежды Яковлевны. <…> Она мучается язвой, собирается в Верею, бранит на все корки Сашу Морозова, уже, видимо, изгнанного из дома. Он тоже что-то наговаривал лишнее о подписании писем, и его уволили из «Искусства».[46]

22 июня. <…> Сегодня у нас годовщина нашей близости с Эммой — 10 лет. Не шутка. <…>

5 июля. <…> С завыванием мяучит кошка Машка, одержимая половой психопатией. <…>

12 июля. Целый день моросил мелкий дождь. Сильный южный ветер.

В последней «Лит. г азете» хвалят стихи Шаламова. Не может быть, чтобы Чаковский не знал, что рассказы о Колыме недавно печатал «Новый журнал», что они изданы в ФРГ по-немецки (а у нас не изданы), что Шаламов написал целую энциклопедию о Колыме в страшные ее годы, но, оказывается, это не имеет значения и его можно прославлять. Он не подписывал никаких писем. Да. Но его личное письмо к Шолохову стоит многого.[47] Н о скандала, связанного с его именем, не было. И о нем пишут. В этом же номере, не бог весть как резко, но все-таки бранят новый роман Бабаевского «Белый свет», который — по ту сторону добра и зла.[48]

15 июля. Смотрел арбузовскую пьесу в БДТ. Басалошвили[49] местами интересен. <…>

А сейчас в 7 часов утра «Голос Америки» передал, что вчера в Москве умер писатель Константин Паустовский… <строка отточий>

12 часов дня. Наше радио не сообщает о смерти К. Г. и в сегодняшней «Правде» тоже ничего нет.[50] <…>

19 июля. Сегодня пятница. Во вторник 16-го я в 9 вечера улетел в Москву на похороны Константина Георгиевича и сегодня в полшестого утра вернулся в Ленинград. <…> <На похоронах> «искусствоведы в штатском» — так их зовут в Москве.[51] Они здесь на случай импровизированной демонстрации-скандала, которого, как и на похоронах И < льи > Г< ригорьевича >, опасается начальство. <…> Хотя К. Г. заступался за Синявского и Даниэля и подписывал разные письма-протесты, за что был в некоторой опале, видимо главари ССП решили присвоить его наследство и пришли на траурный митинг прославлять его. Говорили речи М. Алексеев и Сартаков и Кербабаев, назвавший его «Константином Павловичем». Вечная история! Поминальные речи говорят именно те, кого К. Г. терпеть не мог. Из друзей дали слово старому паяцу Шкловскому и он прокричал нечто высокопарное и псевдофилософическое. (После импровиз. выступления М. Юдиной митинг закрывают и все отправляются в Тарусу. — М. М.)

Я ехал в маленьком автобусе вместе с Л. Копелевым, Окуджавой, Коржавиным, Колей Панченко, Маргаритой Алигер, Л. Либединской, А. Тарковским и еще несколькими менее известными людьми. <…> Боря Слуцкий с женой, Оттены, Н. И. Столярова и еще многие знакомые лица. В момент, когда гроб опускали в землю, толпа оттеснила меня в сторону и я не стал лезть вперед. <…>

В доме К. Г. тоже род поминок и, кажется, Татьяна[52] обижается на меня, чт о я уе зжаю. <…>

Утром — Лавка писателей, улица Грицевец, Аэропортовская, — у Ц. И. Кин, потом ЦДЛ, где стригусь у Моисея Михайловича[53] и обедаю. <…>

Сейчас, конечно, все разговоры — главным образом, о Беленкове.[54] Он был по «ревиру»[55] в Югославии, оттуда как-то уехал в Мюнхен и там получил туристскую визу в США. Сейчас он в Вашингтоне в госпитале. От него ждут разоблачений и одно заявление он уже сделал: о том, что он не может жить

в стране, где ненавидят и преследуют таланты, молодежь и нацменьшинства. <…>

<…> <В «Русских новостях»> статья Н. П. Смирнова о «Лолите» Набокова.

20 июля. Середина лета. <…> Атмосфера нервная, полная каких-то ожиданий. Год неспокойного солнца. <…>

В Москве в Вечерке за 19 июля нашел маленькое объявление о