О Самуиле Лурье. Воспоминания и эссе - Николай Прохорович Крыщук

С тяжелым сердцем приступаю к этому труду. С одной стороны, почтить память драгоценного писателя и человека – долг; то, что журнал попросил именно меня, – лестно. С другой – как упаковать в текст все, что накопилось в душе больше чем за полтора десятилетия? Все восхищение, любовь и благодарность тому, чью дружбу считаю главной в жизни удачей, встречу с кем – своим благословением.

Но тут кое-что совпало. Из «ПТЖ»[29] позвонили мне почти сразу после смерти Самуила Ароновича. Принялся как-то располагать в голове эту прекрасную и горестную тему – первым делом придумал название: вот это, из хрестоматийного гимна Вальсингама (потом объясню почему). И тут подступили девять дней, поминки. На которых открылась его воля: он, оказывается, хотел, чтобы скорбный сход оглашала песня Мери из той же Маленькой трагедии (пушкинские стихи для фильма Михаила Швейцера положил на музыку Альфред Шнитке, записала Валентина Игнатьева). Конечно, случайность – что он, думая о своей будущей смерти, а я – о его случившейся, вспомнили «Пир во время чумы». Тем не менее принимаю ее за ободряющий (может, даже одобряющий) знак.

Согласимся: ум с талантом дружат нечасто. Обычно они находятся во взаимокомпенсаторных отношениях: мы готовы за яркий талант простить недостаточность мозгов, и бледная одаренность при сильном уме кажется чуть ли не извинительной. Самуилу Лурье ничего извинять в этом смысле не надобно – он представлял собой редчайший пример гармонии: огромные ум и талант, притом ни один не превосходил другой. И еще он был живым доказательством того, как ум – не хитрость, не смекалка, не умение просчитывать комбинации, но способность располагать все вещи в мироздании в правильном порядке, постигая их истинную суть, – так вот, ум создает человека. Прочие его свойства есть производное от ума (или отсутствия оного). А человеком (настоящим) быть ох как непросто – мы знаем: тысячи мыслительных уверток позволяют представить бессовестность необходимой, ложь – неизбежной, подлость – разнообразно детерминированной. Но у настоящего человека всю его, так сказать, нравственную долину заливает всепроникающий беспощадный свет ума – и в нем становится видно насквозь.

«Заливает» – во времени настоящем продолженном. То есть не сию секунду, а светит постоянно, непрерывно, давая цену всякому слову и поступку. В мае 2003-го, когда стартовал процесс назначения путем выборов Валентины Матвиенко на пост губернатора Санкт-Петербурга, объявилось некоторое количество оппозиционных журналистов. Одно из информагентств по неизвестным мне до сих пор причинам устроило их встречу с будущей градоначальницей, где стороны обменялись видением ситуации. По окончании встречи мы гурьбой вышли на сияющий весенний Конногвардейский бульвар, и первым, что сказал Самуил Аронович, было: «Кажется, ничего постыдного мы не сказали и не сделали?»

Когда же Валентина Ивановна водворилась в уготованное ей кресло – она предложила писателям новый Дом взамен сгоревшего. При условии, что имевшиеся тогда два писательских союза объединятся. Но один из них был «патриотическим», и Самуил Лурье вышел из второго, не считая для себя возможным состоять в одной организации с антисемитами. Его примеру вроде бы собирались последовать и другие принципиальные, но, кажется, так и не собрались[30].

Он всегда настаивал на своем еврействе, хотя евреем был лишь наполовину: его мать (ее фамилию Гедройц он потом взял псевдонимом для выдуманной им литературной мистификации) принадлежала к литовскому княжескому роду, ведущему происхождение от святого Довмонта. Тут, кстати, пришла пора рассказать анекдот: где-то, что ли, в Пскове образовалось черносотенное общество Св. Довмонта – каково же было чувство его членов, когда им сообщили что 1) в Петербурге живет прямой потомок святого 2) по имени Самуил Аронович Лурье.

В 1953-м, когда началась очередная антисемитская кампания, его, четвероклассника, страшно избили старшие соученики – придурки, тупые мерзавцы, рвавшиеся помочь политике партии. Это стало основанием всю жизнь гордо зваться евреем. Потому что поменять фамилию, скрывать свою кровь, как делали столь многие, – трусливо и глупо. И унизительно. И по́шло. Поскольку – это одна из лейттем его творчества – пошлость находится в неразрывных отношениях с глупостью (мать их, считал С. А., смерть). Равно как храбрости и благородства в дураке не сыщешь – они суть производные от ума.

А цензура мерзостна тем, что она – злейший враг ума. Ум делает человека свободным, свободой этой дышит произведение, цензура же находит всякое свободно сказанное слово и его уничтожает.

Благодаря С. А. узнал, как другой может быть совестью – не нации или там коллектива, а именно лично твоей. Если б я совершил что-то недостойное – он никогда не сказал бы чего-нибудь вроде «больше я вам руки не подам». Таких пафосных слов вообще не было в его тезаурусе – пафос ведь всегда приглуповат. Нет, он, постигнув до самой глубокой глубины человеческую природу во всем ее несовершенстве, меня бы простил. И прощение стало бы самым страшным. Прямо-таки непереносимым…

Он всегда рекомендовался литератором – и это точно в широком, всеобъемлющем значении. Он был литератором по физическому устройству, по химическому составу. Литература для него – сердцевина существования, высшая форма духовной деятельности, придающей существованию смысл. Это мир головокружительных наслаждений, недостижимых больше нигде и никак иначе. Он, прослужив почти сорок лет редактором отдела прозы журнала «Нева», говорил: «Я все-таки не совсем случайно выбрал эту профессию (или она меня), потому что, когда я прочитываю ненапечатанный текст, мне очень хочется его напечатать. Есть страсть печатать – не меньшая, чем страсть писать». И он был из тех, для кого выход собственной книги равнозначен рождению ребенка.

Одновременно литература – страна, населенная совершенно живыми действующими лицами. Как-то мы обсуждали, у кого из писателей какой был рост и какой тембр голоса, что-то он знал, а что-то предполагал, но так уверенно – не оставалось сомнений: он эти голоса слышит.

И дает возможность увидеть и услышать нам. Его любимые характеристики текста – температура и скорость. Текст должен быть быстрым и горячим. Я бы прибавил третью: концентрация. Ему, как мало кому еще, известен был закон: если из десятка слов оставить одно, оно вбирает энергию девяти вычеркнутых. В результате читаешь коротенькие, на полторы страницы, эссе Самуила Лурье – и полное ощущение, что прожил с героем жизнь и знаешь о нем все.

Удивительное свойство его письма: всегда видишь, как безупречно сделана каждая фраза, но степень этой безупречности такова, такова идеальная найденность каждого слова, расположенного в единственно необходимом порядке, что – исчезает сделанность. Начинает казаться, что этого текста не могло не быть, что он существовал всегда, где-то – а сейчас буквы проступили на странице, как исчислено, взвешено, разделено. То есть текст кажется нерукотворным.

Этим волшебством проникнута не каждая вещь: те, что он включал в сборники, – да, конечно. А в политической публицистике порой недоставало сил,