О Самуиле Лурье. Воспоминания и эссе - Николай Прохорович Крыщук

Орегон), либо опять у меня в студии. Предчувствия, что видимся в последний раз, не было.

Бесстрашная жизнь

Второе объяснение его реакции на мои портреты противоположно первому. Он удивлялся, возможно, и радовался, потому что спроецировал на меня то, что в полной мере было свойственно ему самому. Он был человек бесстрашный. Читатель многократно мог увидеть и понять, что он человек независимый, резкий, критик без страха и упрека. Авторитетов не жалел. Проверял литературу и литераторов на нравственность. Всегда предъявлял гамбургский счет. Ругал Лотмана за плохой учебник, Набокова – за плохие лекции о русской литературе, по полной досталось и Войновичу, и Солженицыну, и Белинскому, и даже Пушкину. Бесстрашно, может быть, первый показал пятна на солнце русской поэзии. Один раз в эссе про Дельвига, когда Пушкин участвовал небезупречно в интриге Вульфа с женой барона, «приняв зачем-то роль, которую через 6 лет припишет Геккерну». Второй раз очень основательно и доказательно в «Изломанном аршине» – про послание «К вельможе». Грешен Александр Сергеевич, и он прогибался. Но для Самуила Лурье истина дороже мифа. Пятна придают солнцу объем, а Пушкин при этом стал человечнее, понятнее, ближе. Но это, так сказать, отвага профессиональная. А в жизни?

Всю жизнь «пеплом Клааса стучали в его сердце» две темы – пошлость и глупость. И антисемитизм-фашизм. И в «Литераторе Писареве», и в «Изломанном аршине», и особенно в «Химерах» и в «Меркуцио» эти темы так или иначе звучат. Реальный пример его бесстрашия не только его публицистика, но и походы на сборища общества «Память» в Румянцевском саду (при его-то неарийской внешности), когда в перестройку фашизм победно поднял голову, разыгрывая антисемитскую карту в поисках врагов, при попустительстве, а, скорее, одобрении власти. Накал его публицистики зашкаливал, он рвался в бой и воевал без оглядки. Он презирал пошлость и ненавидел неистово, бесстрашно цензуру и тайную полицию. В монологе «Из биографии внутреннего человека» Николая Крыщука Саня описал как несомненный важный фактор и нерв своей внутренней биографии «взаимоотношения» с «органами» при советской власти. Его демонстративный отказ от сотрудничества, повлекший за собой на десятилетия репрессивные последствия, бесспорный факт его бесстрашия.

На зло, на подлость, на насилие он реагировал мгновенно. Я наблюдал это однажды. Как-то после презентации книги Лили Скульской Саня, Андрей Арьев, Николай Крыщук и мы с женой отправились на квартиру к Лилиной дочери Марине, где-то на Васильевском, догуливать. Сидели, выпивали, болтали, пока не пришел заплаканный маленький подросток, сын Марины. У него на улице какая-то взрослая шпана отобрала мобильный телефон. Пока все расспрашивали, что да как, Саня быстро стал одеваться и рвался бежать, пока горячо, искать этих грабителей, отобрать, наказать. Замечу, никто и никуда бежать не хотел, кроме Сани, и стоило больших трудов уговорить его не бегать по Васильевскому с ребенком в поисках этих гопников. Того не стоило, казалось нам, но не Сане (замечу, что человек он был совсем неатлетического сложения – немного сутулый, тонкокостный, изящный – не из тех, кто любит и может махать кулаками).

Бесстрашный уход

Еще с древнеримских времен Тацит и другие отмечали, как уходили публичные люди. Кто-то своим уходом возвышал свою жизнь, кто-то перечеркивал. Саня свою жизнь подтвердил. Как бесстрашно жил, так и ушел. Бесстрашно, спокойно, стоически. С бесстрастным самоанализом и контролем до самого конца. Дневник его ухода – это «Хамелеон и канарейка», «Химеры», мощный «Меркуцио», уже пограничный «Обмокни» и, конечно, переписка с десятками (а может, сотнями?) друзей.

Про Меркуцио добавлю. «Меркуцио» Самуила Лурье не только фантастический образец его бесстрашной борьбы до последнего, борьбы не за жизнь, а против главных врагов своей жизни, но это и страстное, неукротимое стремление достучаться, поделиться, досказать. Он ушел, как уходят великие, озабоченный не смертью, а жизнью.

Я прочел «Изломанный аршин» уже после его отъезда. Я был потрясен. Я давно не читал прозу такого уровня. Из его современников могу сопоставить эту вещь только с гениальной поэзией и прозой Иосифа Бродского и гениальной прозой Фридриха Горенштейна. Кроме глубины анализа, погружения в тему, вневременной актуальности происходящего уже в который раз явственно открылась подводная часть айсберга по имени Самуил Лурье. Это колоссальная, циклопическая исследовательская работа в архивах. Ведь именно она обеспечила свободное многомерное пространство «Изломанного аршина». Но главное все-таки уникальная авторская интонация, которую ни с чем в мире не спутаешь, это летящая великая русская проза, этот филигранный язык, никогда не впадающий в пафос под контролем самоиронии автора, и этот горящий нравственный посыл, глубоко задевающий, будоражащий душу. Таким аршином можно мерить и русский язык, и российскую историю, и литературу.

Я написал Сане восторженное письмо, поздравлял и благодарил за эту потрясающую книгу, за это событие в нашей жизни. Думаю, что Саня, конечно, знал себе цену, но в обратной связи, как любой автор, нуждался. Я получил очень теплый, эмоциональный ответ и из него понял, что откликов на роман он получает несправедливо мало, единицы. Саня писал, что хочет прилететь в Питер, хочет обязательно встретиться в моей мастерской. Еще была надежда…

Я перечитываю, пересматриваю книги, подаренные Саней в разные годы. На всех одна и та же надпись: «Володе Цивину с любовью и восхищением». Саня знал цену слову как никто. Смею надеяться, что это не общая дежурная фраза для всех, а слова, подобранные в ряд лично для меня. Жизнь подарила мне встречи с десятками очень-очень талантливых людей. Несколько талантов были с проблесками гениальности. Саня был одним из них. Я понял давно и твердо уверен, что все чувства всегда взаимны. С любовью и восхищением вспоминаю я Самуила Лурье, его уникальный облик, пластику, его незабываемый голос. С любовью и восхищением читаю все, что он написал.

P. S. В последнюю встречу он подарил «Железный бульвар» и вот что написал:

«Дорогой Володя! Дорогая Эла! Как бы я хотел, чтобы мои тексты нравились вам так же, как мне нравитесь вы, – и доставляли бы такую же радость, какую чувствую я, когда бываю в вашем доме и когда вижу работы В. Ц.

С. Лурье. 16 января 2013 года».

Дорогой Саня!

Ваши тексты, которые в связи с этими заметками я взялся перечитывать, и запоем читаю их как будто впервые, доставляют мне не только огромную радость, но и наполняют гордостью и благодарностью, что был знаком с Вами. Мы были вместе и будем, пока я жив и смогу читать.

Владимир Цивин. 29 января 2021 года

Дмитрий Циликин. «Бессмертья, может быть, залог»