В некотором царстве - Ольга Ивановна Маркова

Пелагею, словно запнулся, и вышел.

То, что красавица даже не ревнует его, больно обижало Пелагею.

«Брови-то навела: козел увидит — на дыбки встанет!» — неприязненно подумала она и выглянула в окно.

Николай шел медленно, опустив голову, размахивая полами незастегнутой куртки. Зина, одетая, как всегда, пестро, мелко перебирала маленькими ножками.

«Идут, все в тюльпанах! — думала Пелагея, стараясь не мигнуть, чтобы не упустить ничего. — Родится же такая красота. Была бы любовь цветком, вырастила бы я ее на огороде… А то вот ношу платок внахмурочку». С пересохшим горлом, напрягая шею, она до боли ощущала их походку, каждый поворот головы, взмах руки.

Что-то произошло в этот вечер, чего она не могла сразу понять. На другой день шоферы подтрунивали над Николаем:

— И что ты думаешь теперь? Киномеханик куда чище нашего брата.

— Зинка-то сколько ребят уже обворожила…

— Поматросит да и киномеханика бросит!

Николай лениво отшучивался:

— Подождите, и до вас очередь дойдет.

Пелагея видела, что ему невесело, и по-своему пыталась его утешить:

— Агрегат ты хорошо усвоил. И как быстро-то! Теперь я тебе скажу, как ухаживать за ним надо. Его нежить приходится, как… человека…

После работы Николай свернул не в поселок, а в сторону реки.

Пелагея из кабины следила, как он пройдет мимо. Видела отлогий берег с заломившей руки березкой. Здесь парень бросился в траву.

«И о чем он думает?»

По утрам теперь он все молчал. Глаза ввалились, лицо пожелтело. Слушал Пелагею рассеянно.

Подавленная, с затравленным видом, Пелагея вечером направилась в клуб.

Навстречу изо всех окон вырывалась музыка. Не стесняясь замасленного комбинезона, экскаваторщица вошла в просторный зал. У входа столпились ребята, курили, переговаривались вполголоса.

— Сегодня в совхоз двадцать каменщиков приехали… Теперь закипит.

— Видел я их, ребята что надо!

Отыскав среди танцующих Зину, Пелагея крикнула:

— Кутюхина, выйди-ка сюда.

Та, повиснув на руках долговязого киномеханика, удивленно спросила:

— Что ты меня глазами-то жалишь?

Пелагея не пожелала говорить в клубе, увлекла ее на улицу. Да и здесь произнесла коротко и сердито:

— Пойдем.

— Ну вот еще! — Зинаида поежилась, но, взглянув на бледное лицо экскаваторщицы, на посиневшие сжатые губы, подчинилась.

Пелагея шагала широко, по-мужски. Только когда показалась невдалеке заветная береза, послышалось приплескивание волны, непрерывное, как живая певучая бечева, девушка остановилась.

— Вот что, Зинаида, я тебе скажу. Ты — красивая, так думаешь, парней можешь заманивать? Заманивать да бросать? Коллекцию собираешь? Но над Николаем я тебе насмехаться не дам: не тот парень. Поняла? Так отпотчую, что пять лет на пальцы дуть будешь! А теперь иди к нему. Иди, говорю, и мирись. Он под березой сидит. Только не подумай, что он меня за тобой послал. Поняла? Я сама все… сама. От себя отрываю. — Голос ее сорвался. В глазах защипало, как перед слезами. Она сжала красные кулаки.

Зинаида еще раз пролепетала:

— Вот еще… слушать тебя… — Но, подчиняясь повелительному взгляду, смолкла.

По небу торопливо неслись разорванные жидкие облака. Ветер норовил согнуть березку до земли и не мог.

Медленно побрела Пелагея к экскаватору.

— Теперь понятно, какая во мне боль завелась… — прошептала она и села на землю около гусениц, словно рассматривая катки и ничего не видя от слез.

Зинаида и верно нашла Николая на берегу, где низкорослая вытоптанная трава переходит в высокую и жесткую осоку.

Сняв брезентовую куртку и бросив ее рядом, в одной голубой майке, он тупо глядел в воду. В реке дрожали и плыли прибрежные тени. Струи заплетались в белые косы. Волны у берегов клокотали и пенились.

Зинаида села рядом. Парень не удивился, даже не взглянул на нее.

— Ну, — спросила девушка — и долго ты будешь дуться? — И фыркнула: — Подумаешь, нельзя с другим…

Николай резко повернулся, внимательно посмотрел Зине в глаза. Голубые, яркие, они выражали насмешку и какое-то злое довольство.

— У тебя и слова-то чужие… — Снова повернувшись к воде, Николай тяжело, медленно продолжал: — Дело ведь в доверии. Какая же у нас жизнь пойдет, если доверия нет?

На воду легла заря, затрепетала, белые сплетенные струи вспыхнули. Голос парня неожиданно изменился. Теперь это был мужской голос, низкий и суровый. Взгляд его печален и тих, будто человек узнал в жизни такое, чего не ждал, что привело его к непоколебимому решению.

Девушка испугалась, поняв, что он уже не принадлежит ей, схватила за руку. Николай спокойно отстранился. Зина всхлипнула:

— Я не виновата, что красивая, что ребята ко мне липнут… А мне каждого за нос поводить… веселее…

— Вот-вот… Ты властвовать хочешь, а не любить. Ты каждого своим считаешь и живешь как мак при дороге: кто идет, тот и рвет. А того не знаешь, что кто удочку рано вытаскивает, тот рыбки не поймает. Ветроха ты… Я в эти дни всю тебя рассмотрел. Знаешь, если на человека долго смотреть, так и сердце увидишь. Вот я и увидел, что оно у тебя гнилое. Не любишь ты никого, кроме себя да своей красоты.

— А ты… любишь меня? — с кокетством спросила Зина, придвинувшись к нему.

— Нет, разлюбил, — все так же спокойно отрезал Николай. — В тебе одна оболочка красивая… А это что? Чертополох, не сеяно растет. А мне человека надо, друга на всю жизнь.

— И нашел? — громко и зло спросила Зина.

Николай ответил:

— Может быть, и нашел!

— Уж не Польку ли? В самый бы раз.

— Верно, ее. И в самый раз. Только сказать боюсь: спрячется. Не поверит.

Пелагея сидела у экскаватора, не глядя вокруг.

Беспокойное воображение рисовало ей залитую алым блеском реку, Николая, обнявшего Зину, и отраду, какой их обдает притихший вечер.

От строительства, на котором работали и по ночам, неслись тяжелые вздохи машин, будто поселок целинников уже готов, дышит усилием тысяч человек. Ветерок шарил по степи, сбросил в карьере несколько галек, потом лег у ног девушки и замер.

За рекой прокричал дергач. Вдалеке пробовали гармошку, задрожали, вздыхая, басы. Короткий и тяжелый напев точно бил копытом по твердой земле, все убыстряясь.

— Нечего мне за вами следить.

Пелагея поднялась, постояла под неровной, будто сломанной, стрелой экскаватора и побрела к лесенке, горько смеясь над собою:

— Что-то у меня и тропка о корни спотыкается.

Закрылась в кабине, не желая видеть, как пройдут мимо счастливые Николай с Зиной.

Гармошка доносилась глуше. Вот она задохнулась и смолкла, точно ее взяла оторопь. Последний замирающий звук потерялся в ночи, оставив девушке грусть и непонятную тихую радость.

1963 г.

ПЕРЕЖИТОЕ

С ПЕСЕНКОЙ ВАС, ЛЮДИ!

Новая Утка[3], моя милая сердцу