Дневник русской женщины - Елизавета Александровна Дьяконова

о гостях; на этот же раз хорошее товарищеское отношение было бы как нельзя более уместно. Не было также и таких речей, которые вызвали бы восторг молодежи, придали бы ей тот энтузиазм, который так к ней идет. Речам аплодировали, но нельзя сказать, чтобы очень много и долго; или никто из ораторов не сумел так затронуть старые темы о науке, о благе народа, о значении интеллигенции в обществе, чтобы действительно зажечь сердца молодежи? Должно быть, в наше прозаическое время не может быть ничего подобного…

18 февраля, воскресенье

Все ушли… как тихо!.. Я дорожу этими редкими минутами тишины и спокойствия; тогда остаешься наедине сама с собою.

19 февраля, вечером

Сейчас вернулась с заседания, устроенного в память 19 февраля 1861 года в большом интернате. Так как, несмотря на все старания молодежи, праздник в этот день до сих пор еще не установлен, то мы решили отпраздновать его по-своему: для чтения было приготовлено несколько книг, и одна из слушательниц IV курса обещала прочесть реферат о крестьянской реформе. В 8 часов вечера в верхнем зале интерната было уже довольно много курсисток: они сидели за длинным столом, уставленным казенными лампами под зелеными колпаками; все имело очень деловой вид; так и хотелось положить по белому листу бумаги около каждой из нас и поставить колокольчик, чтобы заседание вышло настоящим, и мне вдруг страшно захотелось встать, говорить, вести заседание так, как я видала в Комитете грамотности. Но вездесущая Д-аш первая сказала несколько слов по поводу цели нашего собрания и прочла несколько страниц из «Эпохи великих реформ». Вслед за этим были прочитаны два стихотворения, и оба довольно скверно, по поводу освобождения крестьян. Наконец, пришла Г-ва и прочла свой реферат, который по своему содержанию нисколько не мог привести нас в более веселое настроение: она указывала всю оборотную сторону медали, все недостатки реформы и нарисовала картину современного печального экономического положения крестьян. Для меня в общих чертах это, конечно, было не ново, но о подробностях я не имела ни малейшего понятия и слушала чтение с интересом. Этим рефератом, собственно, и закончилось все относящееся к этому дню. Г-ва предложила прочесть, как дополнение, статью из какого-то журнала о впечатлении, произведенном на крестьян манифестом об освобождении, – все заговорили: «Читать, читать!» Но вместо журнала появилась крошечная «интересная» брошюрка, и этого было достаточно, чтобы забыть о статье… Все притихли, слушая чтение, точно замерли в позах напряженного внимания. В эту минуту мы, без сомнения, представляли очень характерную картину: слабо освещенная комната (лампы на столе уже давно были потушены), и мы все, разбросанные группами около большого стола у дверей, у камина, в самых разнообразных позах, слушающие с напряженным вниманием. Все так и просилось если не на картину, то на фотографию. Брошюрка была довольно длинная, и когда ее кончили, то о статье никто уже и не заикнулся… Стали петь. Я впервые услышала студенческие песни и была приятно удивлена прекрасными голосами наших хохлушек. Небольшой хор (нас всех было человек 50–60) пел очень стройно и с увлечением: свежие, звонкие голоса невольно захватывали и настраивали как-то возбужденно. Сначала пели, конечно: «Из страны – страны далекой», потом Я-ва затянула шутливую сатирическую песенку, с залихватским припевом, из которого я могла только разобрать: «черная галка, чистая полянка, ты, Марусенька, черноброва, чего не ночуешь дома?!» Каждый куплет этой бесконечной веселой песни возбуждал общее одушевление и смех, а хор после этого еще веселее подхватывал свое: «черная галка» и т. д. Мне даже весело стало: слова песни звучали так задорно, припев положительно захватывал. Но кончилась эта песня – и понеслись широкие густые звуки: «Укажи мне такую обитель…»

Наконец хохлушки запели свои родные песни… Есть что-то невообразимо грустное в их напевах, меланхолически-нежное; не знаю, как назвать это, но оно действует неотразимо. Мне вдруг стало так грустно, так живо вспомнилось все прошлое, вся жизнь нашей семьи…

25 февраля

Я так редко пишу… теперь, когда моя жизнь изменилась, когда я добралась до пристани. Казалось – тут-то бы и писать, писать без конца, обо всем, и всю свою внутреннюю жизнь раскрывать в молчаливых беседах со своим неизменным молчаливым другом. Но выходит наоборот: я беру его все реже и реже, случайные записи принимают чисто внешний характер. Я живу, жизнь захватывает меня; дни летят за днями, а тетрадка лежит себе в портфеле, точно забытая, ненужная… Даже затрудняюсь, как писать. Я занимаюсь целыми днями, и все недовольна собою, и все мне кажется, что я делаю мало; иногда меня охватывает безумное сожаление о прошлом, об этих четырех годах, – и это хуже всего. Положим, они – в смысле житейском – не совсем потерянные: за это время я – могу сказать – окрепла духом, развилась, хоть немного, но узнала жизнь и людей; на курсы я поступила не юной неопытной девушкой, а человеком со сложившимися уже убеждениями, со своими выработанными взглядами, но зато мое умственное развитие, мое круглое невежество во всех отраслях знания приводит меня в отчаяние. Читаю ли я историю, занимаюсь ли славяноведением или логикой, – внутренний голос твердит мне: ты могла бы это все узнать раньше, – тогда у тебя были средства на книги, ты могла бы учиться по ним, а ты – предпочитала истратить их на тряпки и брать ненужные уроки. Возможно было знать! надо было только приобрести нужные книги. А что делала я? – и опять передо мною мучительное заключение: те четыре года – потерянное время. С какою завистью смотрю я на Маню Пр-ву, которой едва 18 лет и которая в такие годы – уже столько знает, столько работает. А я? В 18 лет влачила бесцельно-праздное существование обеспеченной барышни, терзаясь своим бездействием, не видя ниоткуда ни помощи, ни утешения и, можно сказать, – блуждая во тьме собственного невежества, – читала без разбору все, что имела возможность прочесть… И вот результат: я – на курсах; на первых уже порах написала совершенно неверно, чисто по-детски, изложение данной профессором статьи и ясно увидела в этом всю свою неразвитость и неспособность.

О боже мой, да что же я такое? Я стремилась к образованию, будучи совершенно неспособна, ниже всякой посредственности? Ведь мои способности, о которых мне столько твердили в детстве (я положительно могу одобрить себя за то, что всегда относилась крайне критически ко всем выражавшимся мне похвалам, искренно считала себя вполне недостойной их), моя память – они, должно быть, ослабели, притупились во время моего тяжелого 4-летнего домашнего плена, в продолжение которого им, к несчастью, было так мало